Павел
Андреевич
ПОДЕЛИТЬСЯ СТРАНИЦЕЙ
История солдата
В лихое военное время 1941-1945 годов не было ни одной семьи, которую не затронула бы страшная кровопролитная война. Не миновала она и Зобовых, проживавших в Литовском городе Кретинге. Там располагался штаб 105-го пограничного отряда, в котором служил капитан Павел Зобов.
В августе 1940 года по его вызову в Кретингу приехали жена Мария и одиннадцатилетняя дочь Тина.
Для Марии частая смена места жительства дело привычное - она жена пограничника. За годы супружества пришлось сменить не одну погранзаставу и пограничную комендатуру, куда переводили мужа. Отсутствие бытовых удобств ее не напрягало. А жить приходилось и в крохотной комнатке рядом с казармой бойцов, и в съемных квартирах за пределами заставы, с печным отоплением и общей кухней – без водопровода, без электричества. Но куда бы ни забросила мужа его беспокойная пограничная служба, Мария делила с ним все неудобства, обустраивала „казенное“ жилье, наводила порядок, создавала уют, чтобы ее Паша после многочасовой работы мог хорошо отдохнуть.
А как же иначе? Требовать городских удобств, когда застава находится у самой границы за несколько километров от ближайшего населенного пункта? Упрекать мужа и рыдать, что завез в Тьмутаракань?
Она шутила: „Хочешь нежиться в мраморной ванне, принимать ежедневно горячий душ, посещать театр? Меняй мужа! А мне с Пашей и на болотной кочке хорошо.”
Шутила, но не лукавила. Ей действительно было хорошо рядом с мужем: ее не тяготила пограничная жизнь с частыми переездами, бессонными ночами, внезапными тревогами, когда по команде „Застава, в ружье!“, муж с бойцами спешил на задержание нарушителей государственной границы, нередко с перестрелкой, с многочасовой погоней; искренне радовалась возвращению и с работы, и из служебных командировок; радовалась каждому мигу, проведенному вместе.
Они любили друг друга. Понимали друг друга с полуслова, полувзгляда. Так было всегда, с той далекой поры детства и юности, когда жили в сибирской деревне Ломачевке, что затерялась в таежном Мариинском уезде Томской губернии. Их дома стояли по соседству. Как водится среди детворы, они и ссорились, и обижались, и мирились. Радовались праздникам, когда в их незажиточных, но многодетных семьях готовились вкусные, наваристые щи, пеклись пшеничные пироги, жарились шанежки, когда можно этих вкусностей поесть досыта...
Павел был старше соседской Маняшки, но это не мешало их детской дружбе. Он как „мужик“ заступался за шуструю синеглазую девочку, если в играх кто-то ее обижал. А когда освоил столярное мастерство, то часто дарил ей свои поделки: резные сундучки для кукол, коробочки, шкатулочки, а позже - расписные веретенца и донца. Маша в долгу не оставалась - одаривала вышитыми и промереженными платочками-носовичками, ткаными яркими опоясками. Оба радовались недорогим детским подаркам.
Шло время. Детская дружба и привязанность переросли в любовь, и, когда Марии исполнилось 17 лет, они поженились. Расписались в Ломачевском сельсовете и закрепили свой брак венчанием в церкви соседнего села Воскресенки.
Павел и Мария поженились вопреки желанию матери Павла. Она считала, что Манька Пирожкова не пара ее сыну - голь перекатная. У Пирожковых даже захудалого домишки нет. Как пожгли колчаковцы их подворье и дом из-за брата, красного партизана, так с той поры ютятся у дальних родственников. Только недавно Никанор, отец Марии, поселился с двумя сыновьями малолетками в каморке при школе, которую открыла в деревне Советская власть. Определили его сторожем-истопником. Он доволен: постоянная крыша над головой, тепло, сам себе хозяин. С ними и Манька жила. Что у нее в приданое имеется? Синие глаза, коса до пояса да звонкий голос. Вот и все богатство!
А Пашка - парень видный. Мог бы привести в дом не бесприданницу, а дочь зажиточного ломачевца. В приданое дают корову с телком, откормленного подсвинка, а то и кабана, несколько кулей пшеничной муки, сундук с отбеленным холстом и нарядами да сулят еще отписать полдома-пятистенка. Вот какой выбор был!.. А он, неслух, уперся - женюсь только на Марии, потому что люблю ее.
А что такое эта любовь? По понятию расчетливой матушки, такая вода! Уйдет по весне и не заметишь, куда подевалась. Ее, эту любовь, в чугунок для навара не кинешь, хлеба из нее не испечешь. В избе четыре сестры на выданье, об их приданом позаботиться надобно, а он свое: люблю Марию, только ее и видит.
И сын поступил наперекор: женился и привел в дом Марию. Хочешь - не хочешь, а смириться свекрови пришлось. Смирилась, а сердцем Марию так и не приняла.
А Мария и Павел считали, что их любовь - не талая вода, а дар Божий. И их счастье не зависит от того, сколько хрюкающего и мекающего скота в хлеву, сколько добра в сундуках.
Они были уверены, что вместе осилят и преодолеют все трудности, если таковые повстречаются на их жизненном пути, что всегда жить будут вместе и умрут в один день...
Но жизнь есть жизнь, она не очень подчиняется планам и задумкам, у нее свои законы, свои правила. Вот и Павлу с Марией на какое-то время пришлось расстаться. В начале 1923 года призвали Павла Зобова на действительную службу в РККА.
Собирала и провожала Мария своего Пашеньку со слезами и печалью. Распрощалась на железнодорожном разъезде и долго смотрела вслед поезду, увозившего новобранцев и ее мужа на Дальний Восток.
Жить в доме свекрови Мария не захотела, без Павла там все стало чужим. Собрала в узел свои пожитки и ушла к отцу и братьям в их каморку, в тесноте да не в обиде, тесно, но в согласии!
Отец не одобрял, что Мария, мужняя жена, ушла от свекрови, но в душе был рад, что дочь опять с ними. Ему, немолодому, тяжело управляться с „бабьими“ делами: готовить еду, стирать, за мальчишками присматривать. Жена Прасковья третий год на деревенском кладбище покоится. Старшего сына Андрея, его надежду и гордость, расстреляли колчаковцы. Опорой стала Маня, быстрая, ловкая - у нее любая работа спорится. Вот вернулась и в каморке светлее стало, и тоска-печаль уходит. Это старому Никанору легче и спокойнее стало, а Мария тосковала, скучала о муже. Как престольного праздника ждала писем от Павла. По несколько раз читала и перечитывала дорогие строчки. Откладывала все дела и садилась у оконца писать ответ. Старательно выводила корявенькие буквы - каллиграфии в церковно-приходской школе не обучали, да и проучилась она там всего-то две зимы: считалось, что для девочки этого достаточно - читать и писать умеет, куда уж больше - учительницей не быть.
В своих письмах к мужу передавала Мария многочисленные поклоны от соседей, писала о деревенских новостях, событиях и о своей любви к нему, единственному и любимому, о том, что считает дни, когда закончится его служба и они опять будут вместе. Да разве на бумаге передать те чувства, что переполняли ее сердце?! Пташкой бы полетела туда, где служит ее Павел, сибиряк из таежной деревни...
Отправляла письмо и ждала ответа, ждала терпеливо - путь-то не близок, не зря же тот край Дальним Востоком называется.
А Павел исправно нес армейскую службу и в письмах к своей Мане писал не только о том, как он ее любит и скучает, как ждет их встречи, но обстоятельно рассказывал о службе в Уссурийском пограничном кавалерийском полку и о том, что он уже не рядовой боец, а помощник взводного, что несмотря на большую физическую нагрузку служба пограничника ему нравится – трудно, но ответственно.
И это соответствовало действительности. В двадцатые годы на Дальнем Востоке было неспокойно и опасно. Граница между молодой Советской Республикой и Китайским государством часто нарушалась. Погранвойска только формировались. Не хватало ни опыта в несении пограничной службы, ни должного количества бойцов-пограничников для охраны государственной границы. Участки занимали не одну сотню километров с сопками, тайгой, болотами. Пограничные конные разъезды порой сутками не сходили с седла.
Соседи-китайцы вели себя нагло и беспокойно. Постоянно стремились „мирным“ путем увеличить свою территорию: передвигали пограничные столбы и устанавливали их на несколько километров от границы, на захваченной территории пытались даже ставить свои легкие домики-фанзы, мол, живем здесь давно.
Естественно, китайцев отправляли домой, за линию границы, пограничные столбы возвращали на их законное место. Но проходило какое-то время и все повторялось.
Пограничную службу Павел нес исправно: четко выполнял задания, поставленные командирами, и зарекомендовал себя дисциплинированным, выдержанным и находчивым пограничником. Это не осталось незамеченным. По окончании срока действительной службы Павлу Зобову предложили остаться в погранвойсках. Он согласился и никогда не сожалел, что выбрал профессию кадрового командира-пограничника.
С годами нарабатывался опыт службы на рубежах страны, пополнялись теоретические знания на семинарах, командирских курсах в Московской Высшей Пограничной школе (ВПШ).
В погранокруге П. А. Зобов значился в числе лучших командиров. Если требовалось подтянуть заставу до уровня передовых, туда часто направляли именно П. Зобова, знали, что с любой поставленной задачей он успешно справится.
Приказ есть приказ, обсуждению не подлежит, особенно в армии, поэтому Зобову довелось служить в 20-м Славутском и 94-м Смоленском пограничных отрядах. В июне 1940 года, когда был сформирован 105-й Кретингский погранотряд, заступивший на охрану рубежей Литовской ССР, Зобова, как опытного командира направили в штаб отряда, дислоцировавшегося в приграничном городке Кретинге.
Боевой путь
Хаммельбург
Франкфурт-на-Майне
Норнберг
Лангвассер
Штраубинг (по 25.04.1945)
Воспоминания
Валентина Зобова "Дорогами ада"
Вместе с пограничниками 11-й заставы Швекшненской погранкомендатуры отражал атаки гитлеровцев. Вот, что он рассказывал о первом дне войны в книге „Дорогами ада“, изданной по его воспоминаниям и рассказам.
…Меня разбудил грохот грома. Какую-то минуту я еще лежал, прислушиваясь к его раскатам, не понимая, отчего летняя гроза такая яростная, со всполохами огня, запахом не озона, а гари, дыма, пороха. И вдруг резанула мысль: „Да это же не гроза, а артиллерийский обстрел заставы!“ Вскочил с койки, натянул сапоги и, на ходу застегивая портупею с наганом, вместе с бойцами выбежал из казармы. И вовремя - крыша казармы полыхала, рядом горела конюшня. Бойцы кинулись спасать коней: распахнули двери конюшни, стали выводить испуганных животных, которые ржали, дыбились, вырывались.
Стрельба велась с сопредельной стороны границы. Земля и воздух сотрясались от взрывов снарядов, рвавшихся вокруг заставы, во дворе, поднимавших столбы земли вперемежку с обломками деревьев, сараев. Охваченная пламенем, рухнула наблюдательная вышка, подмяв под себя повозку, стоявшую поблизости.
Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. По характеру обстрела было ясно, что это не случайно залетевшие снаряды - обстрел велся целенаправленно. Часы показывали три минуты пятого утра 22 июня.
От обстрела пострадала не только территория заставы, были потери и среди личного состава. Убитых бойцов уложили в ряд под липой, прикрыли плащ-палатками. Раненым оказали первую медицинскую помощь, и они заняли свои места в окопах.
То, что стрельба велась с сопредельной стороны, - ясно. Как это расценивать? Считать крупной провокацией немцев или началом военных действий со стороны Германии? А как же мирный договор и оперативные указания соблюдать спокойствие, не поддаваться провокациям? Если все серьезно, то чем может ответить застава немецкой дальнобойной артиллерии, имея на вооружении только винтовки, два станковых и четыре ручных пулемета, комплект гранат и патронов, предусмотренных нормативами?
...В легкой утренней дымке в направлении заставы медленно двигалась цепь немецких солдат. Они шли в полный рост с засученными по локоть рукавами, в касках, с ранцами за плечами, шли, не пригибаясь, словно на прогулке. Видимо, считали, что после артиллерийского обстрела на разрушенной заставе живых не осталось. Опасаться нечего, никакого сопротивления не будет. Нужно всего-то прошагать то место, которое значится на их полевых картах как пограничная точка у литовского поселка Яуняй, и дальше по мощеной дороге до Швекшны, через Прибалтику в Россию, к ее сердцу - Москве.
В своих планах и расчетах они ошиблись. Подпустив немцев на расстояние 30-40 метров, пограничники заставы открыли плотный ружейно-пулеметный огонь. Серо-зеленый строй сломался, заметался. Подхватив раненых, оставив убитых, немцы поспешно отошли. Атака на заставу была отбита. Причем, мы не потеряли ни одного человека.
На заставу вновь обрушился шквал артиллерийского огня. Его мощность нарастала. Землю и воздух сотрясали взрывы. Подключились минометы, с пронзительным визгом осколки разрывных снарядов секли воздух, обламывали ветки деревьев. Взорвавшийся неподалеку снаряд засыпал землей окоп, осколками ранило несколько бойцов. Были убиты два пограничника из маневренной группы и капитан Иванцов. Всего каких-то полчаса тому назад, я предлагал ему вернуться в комендатуру на машине, которая увезла женщин в Швекшну. Он отказался: „Мое место здесь, на рубеже страны“. И вот он лежит рядом со мной бездыханный, окровавленный, полузасыпанный землей. Он погиб, успев сделать всего несколько выстрелов...
Огненная обработка продолжалась минут пять, может, больше, может, меньше. Происходящее казалось нескончаемой вечностью: ураган огня, грохот взрывов, вой мин...
Когда наступила тишина, я поднял голову, стряхнул с фуражки и плеч песок, комки земли и глины. Огляделся. Я не узнал место, где была застава. Двор изрыт воронками минометных снарядов, разрушена каменная стена сарая-казармы, разнесены в щепки все деревянные постройки и повозки, сотни пробоин изрешетили стены дома, где еще вчера счастливо жили семьи комсостава.
Деревья молодого сада стояли совершенно белые, без коры, словно их обтесал дровосек. У колодца, где только что стоял ручной пулемет, валялись коробки с магазинами, превращенными в бесформенный металл. Неподалеку неподвижно лежал пулеметчик, молодой пограничник-первогодок...
Все казалось кошмарным сном. Но происходящее - это не сон, а реальная действительность. И это не приграничный конфликт, не прорыв диверсионной группы. Это – война, которую ждали и которая как всякая беда пришла внезапно.
Со мною и пограничниками маневренной группы, с ранеными насчитывалось человек четырнадцать. Мы передислоцировались и заняли часть окопа неподалеку от стыка с левым флангом. Свой станковый пулемет установили так, чтобы сектор обстрела захватывал как можно большую площадь на подходе к окопам. Раздали патроны и гранаты, приготовились к отражению атаки немцев.
Ждать пришлось недолго. Но то, как вели себя немецкие солдаты, мало походило на атаку. Они шли не спеша, вразвалочку, группами в три-четыре человека. В бинокль было видно, что они улыбаются, о чем-то весело переговариваются друг с другом.
По линии окопов от человека к человеку прокатился приказ начальника заставы: „Без команды не стрелять!»
А немцы, не ускоряя шаг, подходят все ближе. Расстояние сокращается - 40 метров, 30 метров, 25 метров... Команды „открыть огонь“ нет. Напряжение растет. Еще немного и нервы сдадут - начнется беспорядочная стрельба. Но пограничная дисциплина и выдержка сработали - ни единого выстрела, ни единого щелчка затвора! Тишина, обманчивая тишина...
Когда до окопов оставалось метров 17-18, в небо взвилась красная ракета - долгожданный сигнал открыть огонь по врагу! Ударили залпом из винтовок, широко поводя стволом, заработал „Максим“, ему вторили короткими очередями ручные пулеметы.
Немецкие солдаты по инерции прошли еще несколько шагов. Остановились в растерянности, затоптались, явно недоумевая, как мертвая застава заговорила залповой, прицельной стрельбой. Отстреливаясь, солдаты повернули назад. Не просто повернули, а побежали, несмотря на приказ своих офицеров: „Vorwarts! Vorwarts!“ (Вперед! Вперед!). Их догоняли пули и гранаты пограничников.
В этот раз своих раненых немцы не подбирали и не уносили с собой, спасали только свои жизни.
...Где стрелковые дивизии, которые в составе войск прикрытия должны принять на себя удар врага, занять установленные для обороны районы? Их нет! Может, они на марше?
В десятках километров от границы, которая полыхает огнем и которую защищают немногочисленные пограничные соединения - заставы и комендатуры. Силы неравные. Но пограничники пытаются противостоять передовым отрядам регулярной немецкой армии, поддерживаемой артиллерией, танками, авиацией.
После нескольких отбитых атак и короткого рукопашного боя, наступило затишье, тревожное, непредсказуемое. Не сумев сломить нашего сопротивления, гитлеровцы, похоже, отказались от дальнейшего штурма заставы. Однако еще какое-то время оставались на своем исходном рубеже, напоминая о себе то ракетами, то длинными автоматными очередями в сторону наших окопов. Как долго это продлится? И что потом?
У нас на исходе патроны и гранаты. Оставалось только несколько штук „лимонок“, по обойме винтовочных и пистолетных патронов, по диску и неполной ленте к пулеметам и всего четырнадцать бойцов, способных держать ружье. Около восемнадцати часов, теряя людей, удерживаем обгоревший, израненный взрывами участок земли, где была застава, не подпускаем немцев к дороге, ведущей вглубь страны.
...Мы одни. Затихла стрельба, глухо доносившаяся с соседних застав. Там тишина - либо все погибли, либо ушли. Охранять границу не имеет смысла. Ее нет. Она оголена на многие километры. Пограничники выполнили свое назначение: в какой-то мере сковали силы врага и на время задержали, сорвали план наступления передовых ударных частей немцев. Вот и 11-ю заставу немцы не смогли взять сходу. Мы их не пустили. Им пришлось изменить привычную тактику наступления. Не помогли ни шквальный огонь орудий и минометов, ни автоматы, ни внезапность нападения. Немцам пришлось двинуться во многокилометровый обход через брешь, образовавшуюся между участками застав. Было видно, как вдали, поднимая пыль, ползут немецкие танки. За ними идут солдаты, эта серо-зеленая саранча, вооруженная новейшими автоматами.
Вглубь нашего воздушного пространства беспрепятственно уходят самолеты с черной паучьей меткой на крыльях. Как мы, горстка пограничников, можем их задержать? Чем? „Мессершмидт“, летящий на высоте, не собьешь выстрелом из винтовки, не достанешь „лимонкой“.
День жаркий, бесконечно длинный, клонился к вечеру. Нужно определиться с дальнейшими действиями: оставаться на месте или уйти? Без приказа? Какой приказ, когда и от кого он поступит? Мы не нарушили воинской присяги, действовали по обстоятельствам, то есть, били немцев, били врага один на один.
...Проверили оружие, наличие патронов и вышли за пределы заставы. С тяжким чувством оставляли границу, сожженную, разрушенную заставу, погибших там товарищей.
...Наш трудный и опасный поход по территорию приграничья, занятой врагами, продолжался уже несколько суток. В какую бы сторону ни двинулись, не пробиться - везде либо посты и мелкие воинские части, либо галдящие вооруженные белоповязочники, „защитники“ свободы Литвы и верные слуги немецких захватчиков.
А где же наши? Где наша Красная Армия? За все время так и не встретили ни единой нашей воинской части, ни одного нашего военного подразделения. Я не могу вывести людей из ловушки, образовавшейся из-за отхода регулярной Красной Армии из зоны приграничья Литвы, она занята немцами. Через их заслон не пробиться. Да и чем пробиваться? Кулаками? Мне, командиру, остается пустить пулю в висок? Сделать это просто: нажал курок и – нет тебя! Но что и кому я этим докажу? Остановлю наступление немецких войск? Спасу жизнь пограничников, идущих со мной от границы? Как быть с ранеными бойцами, нуждающимися в лечении и элементарном покое и уходе? Я не имею морального права бросить их на дороге умирать от ран или быть расстрелянными полупьяными парнями-белоповязочниками. Приказать местному жителю под дулом пистолета оставить у себя раненого пограничника? Так он сдаст его немцам или полиции, только мы выйдем за двери его дома, за ворота его усадьбы!
Нашей группе все труднее становится оставаться незамеченной. Идет третий день войны, и части Красной Армии сражаются с гитлеровцами где-то за пределами Литвы. А тут по территории, занятой немцами, ходят вооруженные пограничники, наводят справки о расположении немецких частей, вступают в перестрелку то с немцами, то с местной полицией.
Хозяева, к которым мы заходим, относятся к нам по-разному: кто-то доброжелательно и сочувствующе, кто-то откровенно враждебно. В этом еще раз убедились, когда однажды неподалеку от небольшого городка, зашли на хутор. Хозяин радушно принял нас, хотя удивился, что до сего времени в Литве свободно ходят советские пограничники. Сытно накормил, расщедрился - предложил ночлег и самогонку, мол, хорошо помогает от усталости. От самогона отказались, а отдохнуть, переждать день в сарае с сеном согласились. Действительно чувствовали себя усталыми, да и днем рискованно идти. Душистое сено так и звало зарыться в него и заснуть крепким сном. Не позволили себе этого блаженства. Уж очень неправдоподобно любезным был хозяин. С чего бы такая любовь к пограничникам?
Через щели сарая хорошо просматривались и хозяйский двор, и дорога в соседский хутор. Через какое-то время увидели, как девочка лет шести-семи, дочка хозяина, шустро побежала в сторону соседей, только беленькие волосенки на головенке по ветру развевались. Зачем так поспешно бежит маленький ребенок из собственного дома? Какие у него неотложные дела? Решили уходить. Осторожно вышли из сарая, но не через плотно прикрытые двери-ворота, а через противоположную стену сарая. Выломали несколько досок и, пригибаясь, побежали к лесу, благо, он находился неподалеку от хуторов. Залегли в кустах, росших на пригорке. Обзор отличный, хорошо видны оба хутора.
Из дома соседнего хутора вышли вооруженные мужчины и быстро зашагали к дому нашего хозяина. Девочка увязалась за ними. Мужчины отогнали ее, и хозяйка хутора увела ребенка в свой дом.
Было видно, как мужчины рывком отворили ворота сарая и, стреляя, ринулись туда. Выскочили, обежали сарай. Наш „добрый“ хозяин разводит руками и указывает в сторону леса. Мы приготовились к отпору. Позиция наша была выгодной - с пригорка просматривалась вся полянка, ведущая к лесу. Мужчины еще немного потоптались во дворе, размахивая руками, посовещались и не рискнули нас преследовать. Видимо, понимали, что пограничники сумеют постоять за себя. И правильно поступили - на свой хутор они точно не вернулись бы. Стрелять мы не разучились!
Вместе с хозяином они вошли в дом. Мы еще какое-то время понаблюдали за „гостеприимным“ хутором и углубились в лес.
Ночевали не на душистом сене хуторского сеновала, а в лесу на сосновом лапнике. И на этот раз смерть миновала нас.
С каждым днем становилось все труднее и опаснее продвигаться группой. А когда в очередной перестрелке погиб „Илья Муромец“, наш разведчик и добытчик продуктов, приняли общее решение – расформироваться. Посчитали, что самостоятельно, по одному, по два, больше шансов пройти территорию Литвы и пробиться к линии фронта, которая, наверное, находилась уже в Белоруссии.
От того, что расформировалась наша пограничная группа, по существу, ничего не изменилось, те же проблемы - постоянная настороженность, полная неизвестность о нахождении наших воинских частей, невозможность вырваться за пределы Литвы. Ходили по какому-то замкнутому кругу.
...Силы на исходе. Уже несколько дней не ели. Краюшка хлеба, которую нам дала сердобольная пожилая литовка, повстречавшаяся на проселочной дороге, давно закончилась.
...К началу июля так измотались физически, что, зайдя ночью в заброшенный сарай на окраине какой-то деревни около городка Леляй, в изнеможении рухнули на кучу старой соломы и моментально уснули.
Разбудил меня не солнечный луч, пробивающийся через дырявую крышу сарая, не грудное воркование голубей, а пинок в бок. Еще не полностью проснувшись, я вскочил на ноги. Вскочил и Марк. Мы стояли плечом к плечу перед вооруженным парнем-полицаем.
Он приказал:
- Марш вперед, жабы! – и отступил в сторону, давая нам дорогу к широкому проему дверей сарая.
Мы послушно сделали несколько шагов и одновременно бросились на белоповязочника. Сбили его с ног, но выскочить из сарая не успели - ворвались еще два таких же мордоворота, а за ним и третий. Видимо их старший. Он еще с порога закричал:
- Не стрелять! Не стрелять, ребята! За живых получим больше, чем за мертвяков. Выводи!
...Мы с Марком прижались друг к другу и отбивались от дюжих парней кулаками, ногами. Битва закончилась не в нашу пользу. Нас связали и бросили в сарай.
Через какое-то время под охраной полицаев нас доставили в Кельме и сдали в немецкую военную комендатуру…
Так для Павла Зобова и Марка Кузьмичева начался немецкий плен, длившийся почти четыре года.
...А в это время далеко от Башкирии, в Германии, в одном из концлагерей военнопленных работала „Немецкая рулетка“- на аппельплацу шел выборочный расчет обреченных на смерть за побег двух молодых лейтенантов. Уговорами, посулами и оплеухами, лагерное начальство не добилось узнать пособников беглецов. Ответом было общее молчание военнопленных. Из книги „Дорогами ада“:
...Комендант приказал перестроиться в шеренгу и рассчитаться на „десять“. По шеренге прокатилось разноголосое „первый....пятый...десятый..“. и вновь „первый...пятый...десятый...“
„Десяток “набралось около тридцати человек, в их число попал и я. В сопровождении автоматчиков, нас отвели в дальний, глухой угол лагеря. Мы, обреченные на смерть, стояли неровной цепочкой около расстрельной стены и ожидали своей пули. Сердце билось ровно, сильно, словно молот. В груди- тоска по уходящей жизни. За спиной- стена со множеством следов от пуль и глубокий ров- могила. Напротив- автоматчики ждут приказа открыть стрельбу.
Мне показалось, что черные зрачки автоматов нацелены лишь на меня, что еще миг- и огненная вспышка опрокинет в могильный ров. Все кончится- физическая боль от побоев, муки голода и унижения, безысходная тоска о семье, моих Марии и Тине.
Как же долго тянется время! Кажется, стою у стены целую вечность, а солдаты все еще не стреляют. Они поводят стволами автоматов, словно выбирают цель. Комендант курит сигарету, выпускает колечки голубого дымка, аккуратно стряхивает пепел, тихо переговаривается с ефрейтором, возглавляющим команду автоматчиков. Наконец, короткое слово „Огонь!‘, и автоматные очереди разрывают тишину, пули со свистом щелкают о стену. Солдаты стреляли поверх наших голов. Зачем? Для устрашения? Для издевательства? Для развлечения и потехи?
Комендант что-то приказал автоматчикам. Раздались одиночные выстрелы. Упал стоявший рядом со мной молоденький курсант-артиллерист Алеша, чуть дальше упал пожилой майор Степан Матвееевич.Пули сразили каждого пятого. Комендант похвалил солдат: „Очень хорошо!“ Фашисты развлекались... Вновь вскинуты автоматы, и вновь одиночные выстрелы- и вновь несколько человек скатилось в ров. Что же творится ?Есть ли предел бесчеловечности?
У стены осталось нас всего четверо... К нам подошел комендант, издевательски ухмыльнулся:
-Что, страшно? Все еще не вспомнили и по-прежнему не знаете, кто помог беглецам?
Мы молча смотрели на изверга в хорошо подогнанной форме офицера вермахта. А он продолжал куражиться:
-Не знаете? Не-е-т-! Все вы знаете, большевистские сволочи!
Он расстегнул кобуру, вынул пистолет и начал целиться то в одного, то в другого.Выдержать изуверскую игру-пытку не хватало сил, я крикнул:
-Да стреляй же, наконец, мерзавец! – и сделал шаг к немцу.
-Стоять!- он выпустил всю обойму вверх, в блеклое холодное небо, как и его безумные глаза.
Больше выстрелов не последовало- либо у него патроны кончились, либо раздумал. Он положил пистолет в кобуру, приказал автоматчикам идти в караульное помещение, нам, четверым,- уползать в барак.
Мы, поддерживая друг друга, побрели к своему блоку. В дверях нас встретили товарищи, подхватили под руки, довели до ближайших нар, поспешно освобожденных хозяевами, потому что,забраться на свои верхние места мы не могли- все силы иссякли. Нам помогли лечь, укрыли одеялами, собранными чуть ли не со всех нар. А мы не могли согреться, не могли успокоиться после пережитого у расстрельной стены. Бил озноб, прыгала каждая жилка, каждый нерв.
...Все обошлось. Побывал у врат ада и вернулся, чтобы жить. Значит, нужно жить, потому что даже лагерная жизнь, лучше могильного мрака, куда ушли те, с кем стоял у стены и уцелел. Уберегла судьба, уберегла любовь и молитва родных.
...Петр сунул под одеяло несколько небольших долечек лагерного хлеба.
-Вот, возьми, подкрепись. Ребята собрали.
Теплый соленый комок подкатил к горлу. Я не мог говорить, душили слезы, слезы благодарности.
Нет цены тем полупрозрачным крошечным кусочкам лагерного „хлеба“, отрезанных голодными людьми от своей двухсотграммовой пайки. Я буду их помнить всю свою жизнь, если, конечно, выживу, не упаду на дорогах ада, сумею выбраться из проволочной паутины концлагерей.
Я продолжал жить, хотя существование военнопленного мало чем похоже на жизнь. Но я обязан выжить, чтобы рассказать о зверствах, творимых гитлеровцами, чтобы люди знали, что несет человечеству фашизм.
А лейтенантов, этих отчаянно смелых ребят, поймали через три дня после побега. Сдал какой-то бауэр, обнаруживший их в своем сарае. Наверное, он получил вознаграждение и долго будет похваляться своим „патриотическим“ поступком.
По этому случаю в лагере был объявлен общий аппель. Въехал грузовик. Из него сбросили беглецов, уже мало чем похожих на людей. Вместо лиц- заплывшая масса, из-под ошметков одежды, бурых от крови, проглядывали изуродованные, кровоточащие тела. Привезенных швырнули в центр плаца.Они еле держались на искалеченных ногах.
Комендант лагеря медленно прошел вдоль строя пленных. Пытливо всматривался в лица угрюмо молчавших людей. Кого и что он искал? Встал неподалеку от изувеченных лейтенантов, обратился к напряженно молчавшему аппелю:
-Запомните, мы не будем с вами миндальничать. За побег- смерть!За непослушание- смерть! За саботаж- смерть!- сделал небольшую паузу, повысев голос, изрек- Эти отбросы, что перед вами, - он презрительно кивнул в сторону окровавленных беглецов,- сейчас на ваших глазах будут расстреляны. Запомните, что я вам сказал, и уясните остатками своего мозга: каждого, кто осмелится бежать из лагеря, ждет не ваша свобода, а смерть. Понятно?
Он махнул рукой в перчатке. Длинная автоматная очередь расколола тишину- изуродованные лейтенанты упали, их мучения закончились. По рядам пронесся приглушенный стон, будто пули прошили каждого из нас...
-Запомните!- еще раз назидательно повторил комендант и, не взглянув на убитых, не спеша направился к комендантскому дому.
Старший дежурный по лагерю отдал команду -„ разойдись!“ Аппель закончился. Пленные ушли в барак. На плацу остались лежать два изуродованных тела- все, что осталось от молодых, смелых парней. Они прожили не больше двадцати пяти лет. Жизнь у них отняли фашисты...
После войны
Шли годы в труде, заботах; жизнь, материальные и бытовые условия налаживались. Но увеличивался возраст. Все чаще сказывалось пережитое- стало ухудшаться здоровье. Ведь даже металл изнашивается, а что уж говорить о человеке, тем более, если жизнь его не баловала, а бросала из огня да в полымя. Но Мария и Павел на недомогания и хворостях не зацикливались.
Мария хлопотала по дому, как и прежде наводила уют, старалась побаловать мужа и Тинку вкусностями, правда, не так часто, как хотелось бы. Все-таки стоять у плиты становилось трудновато. Помогала Тина, обеды, а особенно праздничные, у нее получались на должном уровне.
Павел вел активную переписку с бывшими солагерниками и бывшими сослуживцами по 105-му погранотряду. Разные приходили письма: и откровенно-дружественные, и официально- натянутые. Все зависило от характера, а порой и от занимаемого положения в обществе. Павел- капитан в отставке, бывший военнопленный, работает мастером лесопильного участка деревообрабатывающего цеха Опытного Судоремзавода. Бывшие сослуживцы с успешно сложившейся военной карьерой: многие от довоенных младших лейтенантов поднялись до подполковников. Разница?!
Все правильно, все заслужено.Как говорится, обсуждению не подлежит- у каждого своя доля, своя судьба, своя удача. А ведь Павла судьба тоже не обошла! Наградила- сохранила ему жизнь на границе, уберегла от смерти в аду немецких концлагерей и в условиях Суслонгерской дивизии*. Это не малого стоит.
Ну, а в отношении воинских званий, то Мария говорила так:
-Не место красит человека, не золотые погоны с широким просветом и звездами, а сам человек. А мой Паша- Человек! Честный, справедливый, порядочный человек. Пройдя фашистское чистилище, остался Ч Е Л О В Е К О М ! Он не предавал, не подличал, не подхалимничал. Нынешние скороиспеченные майоры и подполковники вместе с полковниками, при встрече с Павлом, должны ему честь отдавать. Ничем мой Паша себя в жизни не запятнал, не опозорил.
Иногда по-доброму шутила:
-Мой Паша – генерал, хотя не имеет брюк с лампасами. Вот купила недавно ему новый костюм, Тинка белую рубашку и галстук подарила. Одел обновку и мы пошли всей семьей на заводской вечер. Так на Пашку молодухи стали заглядываться, на дамский танец наперебой приглашали. Выправка, осанка военная, а ему не 30 лет. Он и в штатском костюме офицером выглядит. Как никак, четверть века Родине-Отечеству служил не за столом с напитками, а на границе. Пограничник!...А настоящего пограничника и в возрасте, и в пижаме видно. Вот так-то!
В тот вечер Павел былое вспомнил: С Тинкой лихо „отстучали“ чечетку. Заслужил аплодисменты и похвалу:
-Ну ты даешь, батя !...Хоть в ансамбль Моисеева записывай.
Павел улыбался, а Тинка скромненько, но со значением говорила:
-Пограничники все делают на отлично,- и добавила – с плюсом.
Когда Павел вышел на пенсию и появилось больше свободного времени, он решил привести в порядок свой личный архив: пересмотреть накопившиеся письма; разобраться в записях. Сделанных в самодельных блокнотах.
К сожалению, часть этих блокнотиков безвозвратно пропала: что-то отобрали немецкие надзиратели, что-то бдительные работники госбезопасности. А в тех записях, записях сорок первого- сорок пятого годов, никакого криминала не было. В них упоминались названия концлагерей, в которых он ‚жил“ почти четыре года; фамилии товарищей, умерших от истощения, убитых эссесовцами во время „собеседования“ и адреса, которыми обменивались военнопленные, чтобы выживший мог сообщить родным погибшего; надежда дожить до освобождения, до Победы; тоска о семье, судьба которой ему неизвестна.
Заветным желанием Павла было издать книжку, о том, что довелось пережить военнопленным. Обработка записей давалась нелегко, боль пережитого в фашистском плену не отпускала- все вновь проходило через душу. Завершить работу Павел не успел.
Он ушел из жизни вслед за своей Марией в 1984 году.Так получилось, что исполнилось то, о чем они на полном серьезе говорили в далекой молодости: умрем в один день и в тот же час, потому что не мыслили жизни друг без друга.
Марии не стало 19 июля, Павла 19 сентября. У обоих сердце остановилось в пятнадцать часов...
Они покоятся на Клайпедском городском кладбище, как и в жизни рядом друг с другом. Теперь навсегда.
