Часть 1
1941 год, 22 июня. Война. Сколько в этом слове горя, слез, сколько погубленных человеческих жизней. Ни один человек на планете, ни одна счетная машина в мире не в состоянии учесть того горя и несчастья, которое принесли человечеству немецкие фашисты. Горели города, села, горела земля. И так продолжалось 1418 дней и ночей.

Как многим, мне пришлось быть свидетелем и участником некоторых событий в течение всех этих четырех лет.
В день вероломного нападения фашистской Германии на нашу Родину я был в кадровых частях Красной Армии. Наш полк располагался в городе Остроге Ровенской области.

На пятый день войны наш город был окружен немецкими войсками. При выходе из окружения, в нескольких километрах от города Острога, я был ранен в ногу и 7 июля меня и еще нескольких раненых красноармейцев немцы забрали в плен. Посадили на грузовые машины и привезли обратно в город Острог. На ночь поместили в казармы бывшего стрелкового полка.

Утром до восхода солнца в казарму зашли несколько гитлеровцев и начали выгонять всех пленных на улицу. А потом выстроили в колонну и погнали под усиленным конвоем через город.
В городе было так тихо, что кроме немцев не было видно ни одной души. Даже не было видно птиц. Ровно и птицы не хотели остаться вместе с фашистами и улетели на восток с отступающими частями Красной Армии. Город стоял разрушенный, пустынный и мрачный, хотя лучи утреннего солнца ярко сияли, но не могли придать древнему городу и тысячной доли прежней красоты.

Чем дальше колонна отходила от города, тем труднее становилось идти. Фашисты гнали нас так, что еле сами поспевали (у нас было много раненых). Кто начинал отставать, на него обрушивались удары немецких прикладов. Били до тех пор, пока не догонит колонну. А если не может последовать за колонной, пристреливали на месте.

День был на редкость тихий. На деревьях ни один листочек не шелохнется. Земля была сухая, раскаленная от знойного солнца. С дороги пыль поднимается от шарканий сотен пар ног как после бури, и над колонной образуются целые облака пыли. Усталые, измученные голодом и ранами задыхаемся в пыли. Хочется пить, но нет воды. По дороге видели несколько колодцев, но подойти к колодцам было строго запрещено. Кто пытался подойти к колодцу, тот находил себе смерть.

Под вечер посадили на машины и привезли на сборный пункт в город Ровно. На окраине города был автопарк, обнесенный вокруг забором и колючей проволокой. За эту колючую проволоку и загнали нас, как скот.
Один раз в день давали кушать – кусочек гнилого хлеба (одна плесень), есть невозможно. А как наступает ночь, часовые открывают стрельбу по лагерю. Звуки автоматных очередей смешиваются со стонами и криками людей. А утром несколько десятков убитых и раненых лежат на земле.

Немцы старались как можно больше уничтожить пленных. За две недели многих расстреляли, многие умерли от ран, а все остальные так были истощены, что для немцев не стали представлять никакой опасности.

20 июля погрузили нас, как скот, на машины и повезли в сторону Польши. Как только переехали государственную границу, нас высадили из машин и погнали пешком. Гнали быстро. А когда навстречу нам попадались немецкие части, следующие на восток, нас заставляли бежать бегом. И горе тому, кто падал или не успевал следовать за колонной. Их сразу расстреливали и бросали в канаву. За два дня похода (два дня вели) много наших товарищей осталось лежать на дорогах Польши.

Часть 2.
К вечеру второго дня похода пригнали нас в город Холм. За городом для нас был приготовлен лагерь. Это обычные поля, загражденные несколькими рядами колючей проволоки. И оборудованы сторожевые вышки. На каждой вышке прожектор и пулемет.
В новых условиях началась новая жизнь. Правда, сохранились и некоторые старые порядки: находились под открытым небом, кругом проволочное заграждение, охрана. Но появились и новые порядки. В этом лагере встретили нас полицейские с дубинками. За малейшую провинность жестоко избивали нас дубинками.

Некоторых подвешивали за руки к столбу колючей проволоки, спиной к колючей проволоке. Так висели на руках несколько часов. И двигаться нельзя, колючая проволока царапает спину. А руки сначала выворачивают за спину, а потом за спиной привязывают веревкой и поднимают вверх. Провинностью считали, если не встал перед немецким солдатом по команде смирно или не снял головной убор.

Появились некоторые изменения и в питании. Каждое утро стали давать по кружке теплой воды, навар какой-то вонючей травы, утверждая, что там много витаминов. Меню ежедневно и строго чередовалось. По четным числам давали по кусочку хлеба, размером в два спичечных коробка, а по нечетным числам баланду. В кружке баланды 3-4 грамма муки и 300 грамм воды.

При таком питании и «витамины» не помогли. Люди истощали так, что еле стали ходить. Этого мало. Большинство пленных заболели дизентерией. А о медицинской помощи и думать было нечего. Многие стали умирать. И с каждым днем количество трупов стало все больше и больше.

Пленным стало ясно, что из этого лагеря живым никому не удастся выйти. Кто имел больше силы, по ночам стали подходить к проволочному заграждению и пробиваться через колючую проволоку. Но охрана обнаруживала, направляя на них лучи света от прожекторов, и открывала огонь из пулеметов. Были ли такие счастливчики, или нет, что смогли благополучно пробиться через проволочное заграждение и убежать из этого лагеря, сказать трудно. Но по расположению трупов возле проволоки, можно полагать, что очень немногим, но все же удалось убежать.

Трупы убитых обычно долго лежали утром на земле. Одни трупы лежали под первой проволокой, другие уже ближе к выходу – под второй проволокой. Видно были и такие, которые успели ускользнуть до направления на них световых лучей прожекторов, и им удалось скрыться в темноте осенней ночи.

В этом лагере я находился более месяца. Не один раз приходилось испытать на себе полицейские дубинки. Не прошли мимо меня и другие лагерные наказания.

1 сентября 1941 года зашел в лагерь немецкий офицер и стал подбирать пленных на работу. Каждому хотелось выбраться из этого лагеря, но немец отбирал более здоровых, крепких, кто сам мог ходить на своих ногах.
Когда отбор закончился, построил всех вместе и объявил: «Поедете на работу в великую Германию. Там вас ждут теплые, светлые, уютные зимние квартиры. У каждого будет своя кровать, матрац, чистые простыни, одеяло, мягкая подушка. Возле кровати стоит тумбочка, а в тумбочке мыло, полотенце и бритвенный прибор».
И многое еще наболтал этот фриц. Как выяснилось позднее, некоторые наши товарищи, особенно молодежь, поверили в его болтовню. Как только офицер ушел, некоторые стали продавать свою одежду и обувь остающимся в лагере пленным за кусок хлеба, надеясь на то, что в Германии им дадут теплую одежду и обувь.
Вечером повели нас на станцию, посадили в товарный вагон, натолкали, как селедку в бочке – можно было или только стоять, или лежать друг на друге. Закрыли двери и повезли в Германию.

Часть 3
Ехали более суток. Поезд остановился возле небольшого населенного пункта, и нас высадили из вагонов. Выстроили, проверили, все ли на месте, и повели по бетонированной дороге в лес. Шли лесом километров шесть и впереди себя заметили новые дома барачного типа. Некоторые наши товарищи обрадовались, что «вот наши зимние квартиры». В принципе, они не ошиблись. Когда стали подходить ближе, увидели несколько рядов сторожевых вышек. А когда подошли еще ближе, перед нашими взорами открылась целая сеть проволочных заграждений.

Территория, более чем квадратный километр, была разделена на множество более мелких квадратов. Посередине этой территории шла бетонированная дорога, а по бокам дороги располагались квадраты, разделенные друг от друга несколькими рядами колючей проволоки. Эти квадраты назывались блоками. Ни в одном блоке не было никаких построек, одна голая земля. Не было еще и пленных. Мы оказались первыми в этом лагере. Нас завели в один из этих блоков и закрыли ворота. Разместили на зимние квартиры. И вскоре каждый занял свое место. Немецкие солдаты на вышках и в бараках, а мы на сырой земле.

Ночью стало холодно. Некоторые наши товарища оказались в одних гимнастерках, без верхней одежды и без сапог. Осенние ночи долгие. Сидеть или лежать на одном месте всю ночь невозможно, холодно. А ходить ночью по лагерю запрещено. Кто был легко одет, не выдержали холода, и пошли на проволочное заграждение, на верную смерть или случайное самоосвобождение.

Началась пулеметная и автоматная стрельба. Всю ночь она продолжалась. Утром, когда рассвело, мы увидели результат ночного разбоя. Не один десяток человек лежал возле проволочного заграждения. Некоторые еще были живые, но немцы их пристреливали. Удалось ли кому-нибудь убежать ночью через проволоку, трудно сказать.
На следующий день мы узнали, что этот лагерь называется Нойхаммер, где-то не так далеко от города Бреслау. Когда нас везли из Польши, мы проезжали через Бреслау.

Условия жизни в этом лагере еще больше ухудшились. Хлеб давали так же, как в Холме, через день, и норма была такая же, но мучная баланда была заменена баландой из брюквы. А страшнее всего был холод. Сентябрь, октябрь, дожди, ветры. А мы голодные, разутые, раздетые все еще находимся под открытым небом.
Иногда целый день или сутки идет дождь. Промокаем до самых костей, а сушить одежду или погреться негде. Днем дело обстоит лучше. Собираемся группами и стоим, прижавшись друг к другу. А наступает ночь. Надо ложиться на холодную, мокрую землю. Если нет ветра, то с большим трудом еще можно перекоротать длинную осеннюю ночь. А когда ветер? При ветре невозможно лежать на земле. Холодный ветер продувает насквозь. Чтобы спастись от ветра, на земле стали копать неглубокие ямки. И в эти ямки стали ложиться.
От ветра спаслись. Но вот пошли дожди. Как спастись от дождей? От дождей стали копать ямы другой конструкции, чтобы она защищали и от ветра, и от дождя. Для этого ямы стали копать глубже, а потом углублялись в сторону.

Выход был найден. Но эти усовершенствованные ямы одновременно и спасали, и губили людей. Спасали, что там было тепло. А вот когда всю ночь идет дождь, толща земли обваливается на человека, и он там пропадает. Хотя все знали, что в такой яме можно погибнуть, но холод был страшнее смерти, и люди продолжали на ночь забираться в эти норы.

Мы были истощены до такой степени, что остались одни кости и кожа. Кожа прилипала к костям, обтягивала кости, мышц не было. И кожа была дряблая, тонкая, желтая. Ко всему этому ужасно много появилось вшей. Мы же не мылись, нам не давали воды, нас никто не постригал. Белье было грязное, но менять и стирать было негде и нечем.

Кто мог еще передвигаться, им ежедневно давали кусочек хлеба или баланду. Но, а если у кого не было сил подниматься с земли, то таких уносили на носилках вместе с мертвыми, раздевали всех догола и бросали в одну груду с мертвыми. А на их место в лагерь привозили других.

19 октября 1941 года в наш блок зашли немецкие офицеры и отобрали 100 человек, чтобы отправить на работу в Германию, т.е. на завод или фабрику. В эту команду попал и я. Но когда нас вывели из этого блока и повели в гестапо, возле ворот лагеря мы увидели большую груду человеческих трупов. Все они были раздеты догола. Когда же подошли ближе, не поверили своим глазам. Эта груда еще шевелилась. Добрая половина там еще были живые, но их зачислили уже к мертвым. А потом всех вместе живых и мертвых кидают в ямы и закапывают.

В рабочую команду мне не суждено было попасть, хотя и желание было большое. При проверке в гестапо нас пять человек из сотни сочли неблагонадежными и не допустили на работу (на производство), а оставили в лагере, но отправили в другой блок – блок офицеров. В этом блоке было уже полторы тысячи пленных.
В этот блок собирали не только пленных офицерского состава, но и инженеров, врачей, учителей, агрономов и другую интеллигенцию.

Блок этот внешне выглядел довольно прилично по сравнению с другими блоками. Здесь было построено (или выкопано) более десяти землянок. Можно было укрыться и от дождя, и от холода. Мы даже обрадовались, что попали в такой блок. Но наши радости были ненадолго. Через час уже почувствовали, что в этом блоке свирепствует особо строгий режим.
Нас предупредили, что если будет подан свисток, все должны приготовиться к выходу из землянок. Если будет два свистка, все должна выскакивать из землянок и строиться возле своей землянки. А после трех свистков сломя голову все должны бежать к площадке возле караульного помещения и построиться. А в это время гитлеровцы идут к землянкам и проверяют, не остался ли кто в землянке. И горе тому, если найдут в землянке кого-нибудь. Сразу на месте расстреливают.

Если в лагерь прибыли какие-то особые персоны, офицеры гитлеровской армии, или эсэсовцы, или еще какая-нибудь нечисть, сразу подают три свистка и всех собирают на площадке. Чтобы выслужиться перед вышестоящим начальством, тыловики – лагерная охрана, из кожи вон стараются, чтобы показать, что они тоже воюют. И начинается представление как в древнем итальянском цирке.
Господа офицеры и эсэсовцы занимают места на возвышенности и смотрят, как лагерная охрана ведет борьбу с русскими пленными. Пленным подается команда «Бегом марш по кругу». Все начинают бежать. Гитлеровцы – охранники стоят внутри круга и бьют палками по голове тех, кто бежит последним. Если кто не выдержал удара палки и упал (а это бывает почти всегда), то вставать уже не придется, гитлеровец тут же пускает пулю в лоб или затылок.

Минут десять заставляют бежать по кругу, а потом подают команд: «Ложись на живот! На спину! Садись! Ложись! Встать! По кругу бегом марш!» И гоняют до тех пор, пока не надоест смотреть господам офицерам и эсэсовцам.
Иной день таких господ нежеланных бывает две-три партии подряд, и сеансы повторяются два-три раза. И каждый раз лагерная охрана с большим усердием показывает свое искусство в уничтожении русских пленных.

В такие дни, когда много раз бывает нежеланных «гостей», нервная система особенно сильно и четко должна работать. Чуть небольшой промах, и угодишь под удар. А там последует выстрел и смерть. После такого прожитого дня так устаешь, что вечером не можешь стоять на ногах, и как только заходишь в землянку, сразу ложишься на сырую землю и лежишь до самого утра. А утром все начинается сначала.
Так продолжалось более месяца. За это время несколько десятков наших товарищей были зверски убиты, многие погибли от истощения.

И вдруг немецкие солдаты в наш блок не стали заходить. Мы, конечно, обрадовались этому. Но мы были удивлены, что в наш блок не стали пускать и военнопленных, работающих на кухне, которые раньше приносили нам еду. Не только пленных к нам не стали пускать, но и к нашим ведрам, что приносили с баландой, не стали разрешать прикасаться работникам кухни.
Если раньше баланду приносили в ведрах, и ведра с пищей оставляли нам, а пустые ведра забирали от нас, то теперь баланду приносили до ворот и содержимое ведер переливали в наши грязные ведра (у нас пустые ведра не вымывались, не было воды). Кормить нас стали как бешеных собак.

Часть 4.
Причина такого поведения вскоре выяснилась. В нашем офицерском блоке вспыхнула эпидемия какой-то болезни. За какие-нибудь несколько дней почти все пленные заболели.
Одни заболевали и лежали в течение нескольких дней, а потом умирали, а другие болели только часов 8-10 и тоже умирали. Болезнь начиналась с головной боли. При ходьбе как будто дубинками ударяют по голове. У больного высокая температура, теряется сознание. Полное отсутствие аппетита. Я этой болезнью несколько дней болел, поэтому хорошо запомнил. А как выжил? Не знаю.

Сначала больных уносили мы в одну землянку, самую крайнюю, потом освободили вторую землянку для больных, третью, четвертую и т.д. Осталось одна землянка, где еще сами, самостоятельно могли ползать, хотя все тоже были больные.

За больными никакого ухода не было. Никакой медицинской помощи. Умирали, и мертвых никто не выносил из землянок, не было сил, не было здоровых. Мы не знали, в какой землянке сколько мертвых и сколько осталось в живых. В некоторых землянках все уже были мертвые, а в некоторых были еще живые.

В середине декабря 1941 в наш блок зашли несколько гитлеровцев с бидонами в руках. Всех пленных, способных стоять на ногах, выстроили возле последней землянки, где мы жили, т.е. где были еще живые пленные, и приказали нам не двигаться.
Несколько немецких солдат стали обливать крыши землянок какой-то горючей жидкостью. Оставили только одну землянку. А потом все эти землянки подожгли.
Мгновение, и все землянки (кроме одной) обхватило пламя. Загорелись не только потолки землянок, вспыхнули одежды на мертвых и живых людях. Сноп огня выбрасывается из землянок более чем в два метра высоты. Стоны и крики о помощи доносятся до нас из землянок, но, увы, гитлеровцы никого не подпускают подойти к горящим землянкам.

Мы, оставшиеся в живых, стояли возле своей землянки и ждали своей очереди. Когда немцы убедились, что в землянках никого не осталось в живых, успокоились и ушли.
Землянки какое-то время еще продолжали гореть, а потом крыши (потолки) землянок обвалились вместе с землей и похоронили на месте всех пострадавших.

Осталась одна землянка с небольшим количеством живых людей. Но в эту землянку страшно было заходить. Страшно не потому, что могли поджечь, а [потому, что] там так много было вшей, как и в других землянках, что когда лежишь на земле, на тебя с потолка падают вши, как сыплется песок. Если взять горсть земли с пола землянки и посмотреть на эту землю, не поверишь своим глазам – вся земля шевелится, там больше вшей, чем земли.

Вся одежда на теле была покрыта с обеих сторон плотным слоем вшей и гнид. Ни одного квадратного сантиметра не было без этих паразитов. Бороться со вшами было невозможно. В землянке темно и сыро, как в могиле, а на улице зима – снег, холод.

С каждым днем в землянке людей становилось все меньше и меньше. Люди стали погибать не только от голода и заболеваний, но и от вшей. Когда у человека держится высокая температура, он не слышит укусов вшей, а быть может, они не кусают человека, но когда больной начинает выздоравливать, вши не дают покоя. Укусы некоторых вшей становятся невыносимыми, колют как иголкой.
Невозможно стало ни спать, ни лежать. Все ничтожные надежды на жизнь были отброшены из головы. Мы уже думали, что не выбраться нам из этого ада живыми. Если и выдержали болезни, не выдержать будет вшей, они нас загрызут. Но этого не случилось.

Часть 5.
20 декабря 1941 года несколько гитлеровцев зашли в наш офицерский блок и выстроили всех пленных, оставшихся в живых. В строю оказалось 39 человек. Из полторы тысячи остались живыми только 39 человек. Все остальные за два месяца были зверски уничтожены.
Надо заметить, что у этих оставшихся в живых, болезнь уже прошла, все начали выздоравливать. И, видимо, немцам это хорошо было известно. Поэтому они решили свои эксперименты довести до конца.
В этот же день повели нас в баню. Баня была необычная, в помещении бани было холодно, как на улице. В ваннах была холодная ледяная вода. Вместо мыла – кусочки спрессованной глины.

За пять месяцев пребывания в немецком плену, мы ни разу не мылись. Обросли. Похудели. Стали похожи на первобытных мертвецов. Перед мытьем нас постригли. После стрижки заставили нас лезть в ванны с холодной водой. Если кто боялся холодной воды, гитлеровцы их били штыками до потери сознания.
После того, как процесс мытья закончился, всех выгнали на улицу, на снег. Более часа пришлось стоять на снегу в чем мать родила, и ждать, пока вынесут нам белье, одежду и обувь.

Одели нас в одежду иностранного покроя, обули на ноги колодки и повели обратно в лагерь, но в другой блок. В этом блоке много было щитковых домиков, но все дома были пустые. Мы уже забыли и думать, что когда-нибудь будем жить в теплой и светлой комнате. Нам казалось, что все люди живут в темных, сырых землянках. И вдруг нас поместили в деревянный домик с окнами. И помещение отапливалось. В нашей радости не было конца.

В этом домике держали нас более трех месяцев. Никуда из домика никого не выпускали и к нам никого не впускали. Только один немецкий солдат раз в сутки приходил, приносил еду. Мы были изолированы от всего внешнего мира. Даже не знали, что происходит внутри лагеря, в других блоках. Не знали, есть другие пленные в лагере, или никого нет. За это время погибло еще 17 наших товарищей. Осталось в живых только 22 человека.

10 апреля 1942 года нас перевели в общий лагерь, т.е. туда, где были осенью. В общем лагере тоже были уже щитковые домики, но людей было мало. Какое-то количество пленных было отправлено на работу в Германию, немало погибло в лагере, а оставшиеся выполняли внутреннюю работу.
Один из пленных, который был в похоронной команде, рассказывал, что с сентября 1941 по 1 апреля 1942 года похоронили 30 тысяч мертвых и живых пленных в лагере.

Мы были так немощны, что еле передвигали ноги. Если на дороге лежала какая палка, то не могли перешагивать через эту палку. Приходилось поднять руками сначала одну ногу и переставить за палку, а потом другую ногу.

В этом блоке мы стали уже пользоваться водой. Умывались, иногда пили воду. Но зато утром не узнавали друг друга. Когда поднимаешься с нар, одна сторона лица широкая-широкая, наполнена водой как арбуз, вот-вот кожа лопнет, а другая сторона лица – одни кости и кожа.
Вечером обе стороны лица одинаковые, а руки и ноги набухают, становятся толстыми и бесформенными, как мешки.

Для поддержания порядка среди русских военнопленных, гитлеровцы пригнали в лагерь десятка два польских палачей (военнопленных 1939 года). Во главе этой шайки плачей был Антон. Он бил и убивал обессиленных русских военнопленных.

Однажды послали нас очищать какую-то яму возле кухни. На дне ямы обнаружили картофелины, которые уже превратились в комочки крахмала. Собрали эти картофелины и принесли в барак. Вычистили от шелухи, помяли, превращая в порошкообразное состояние, и стали варить в котелках. В это время в бараке топилась железная печка. Только успели сварить и начали есть, а варево получилось довольно вкусное и питательное, входит в наш барак Антон. В руках держит довольно увесистую палку.

Подошел к столу, посмотрел на котелки и одним взмахом палки бросил все котелки на пол. Затем залез на нары и стал искать картофель. Под моей подушкой (тряпка со стружками) нашел несколько таких картофелин. Спросил, кто здесь спит, а потом подошел ко мне и начал бить палкой.
Бил, сколько у него было сил и пока не устал. А он бил очень усердно. На этот раз, видимо, не было желания убить до смерти. Хотя ударил не менее ста раз, но удары направлял на мягкие части тела. А иногда, несколькими ударами по голове, сразу убивал человека насмерть.

Он ненавидел русских за то, что русские пленные много хорошего рассказывали о своей Родине. Ему это было не по душе. Он безнаказанно чувствовал себя в лагере. Гитлеровцы поощряли и поддерживали его. Потом у него были еще и помощники, вроде как телохранители, которых он подкармливал (тоже из польских пленных). И так эта банда продолжала калечить и убивать русских пленных, которые были так обессилены, что не могли оказать сопротивления.
Примерно через год, когда я был уже в другом лагере, нам сообщили, что Антона отравили как крысу.

Часть 6.
В середине мая 1942 года сформировали рабочую команду из 50 человек, куда и я попал, и отправили работать на железную дорогу.
Когда прибыли на место, в город (станция) Франкинштейн, там уже работали наши пленные, их было 26 человек. Они приняли нас хорошо. Условия жизни в этом лагере были лучше, чем в Нойхаммере. Не было вшей, каждый месяц водили в баню и меняли белье. Кормили значительно лучше, чем в других лагерях. Но работа была очень тяжелая.

Частенько приходилось менять шпалы и рельсы. На некоторых участках пути были железные шпалы, и нам приходилось заменять их деревянными. Шпалы и рельсы тяжелые, а надо их перетаскивать с места на место. Силы для такой работы у нас было мало, да и не было желания помогать фашистам.
А гитлеровцы спешат, чтобы не задерживать движение поездов. Если не можешь поднимать конец шпалы, или медленно работаешь, конвоир сразу набрасывается и начинает бить прикладом по спине или пинать сапогами.

В этом лагере были и два полицая. Один из Крыма, Чунгуров Николай, до войны работал в каком-то театре, видимо, рабочим.
Второй из Кировской области, Рудаков Павел, до войны работал продавцом в каком-то небольшом магазине и за растрату был посажен в тюрьму. А когда попал в плен, продался фашистам за лишнюю миску баланды. И стал служить им как цепная собака.
Много пришлось перенести нам от этих полицаев. Они старались выслужиться перед фашистами и заставляли нас быстро работать. А мы договорились между собой, чтобы работать как только можно медленнее и хуже, чтобы сохранять свои силы и как наименьше делать для фашистов.

За это приходилось ежедневно принимать телесные наказания, а иногда и лишали нас еды, но мы продолжали свое дело. Своего рода у нас была тихая борьба с фашистами. У гитлеровцев власть и сила оружия, а у нас бесправие и голые рабочие руки. Но мы противопоставляли им, по силе возможности, свое нежелание работать для них. И они вынуждены были увеличить количество рабочих – пленных на данном участке пути и соответственно увеличить охрану и другие расходы.

Прошло более года, как работали на железной дороге. За это время окрепли физически и морально. Хорошо узнали друг друга в лагере. И вот решили предпринять новые меры против немцев, чтобы вообще для них не работать и сеять панику в их тылу.

17 июля 1943 года, как всегда утром, повели нас на работу. В обед принесли для нас баланду. Термос поставили возле железнодорожной будки. В десяти метрах от железнодорожной будки было поле, где рос люпин. На обед охранники и мастера расположились на одной стороне будки, в тени, а мы на другой стороне, ближе к полю.

Быстро справившись с баландой, мы с одним пареньком (забыл, как его звали) незаметно пошли к полю. Люпин был густой и высокий, выше метра. Зашли в этот люпин, пригнулись, убедились, что нас никто не видит, и решили незаметно смыться (убежать).

Сначала на корточках, а потом, когда удалились дальше и оказались за бугром, встали в полный рост и побежали, сколько было сил. Пробежали все поле, опустились к ручью. И побежали в воде по ручью, где было больше кустарников. Бежали посередине ручья, чтобы собаки не могли найти нашего следа.

Шли уже километра три и ничего подозрительного не заметили. Но когда подошли к одному мосту и оказались под мостом, вдруг набросился на нас из-за кустов немец в гражданской одежде и стал кричать, чтобы мы остановились. Мы от него, он за нами. Поднял такой крик, что со всех сторон стали окружать нас немцы – гражданские. (В это время многие немцы работали на полях). А потом и появились полицейские. Нас арестовали и повели в полицейский участок в карцер.

Через два-три часа за нами приехал наш комендант лагеря, унтер-офицер. Для храбрости или со злости, видимо, изрядно выпил. Когда зашел в карцер, трудно было его узнать. Лицо искаженное, губы трясутся, сам весь дрожит. В руке держит пистолет и кричит, что сейчас же обоих расстреляет.
После нескольких ударов и пинков вывели из этой конуры, посадили в автомашину и привезли обратно в лагерь. Затолкнули в маленькую комнатушку и закрыли. Но этим дело не кончилось.

Примерно через час открыли двери и с пистолетом в руках, в сопровождении солдата, зашел к нам комендант. Солдата поставил у дверей, а сам стал допрашивать, почему мы убежали из лагеря. Когда мы ему ответили, что не желаем работать для немцев, он пришел в бешенство и стал хватать нас одной рукой за грудь, а другой рукой бить по голове рукояткой пистолета. Подходит к другому, опять удар по голове. И так по очереди бил, пока сам не устал. А сколько ударов нанес, сказать трудно. Только вся голова и лицо были в ранах и опухолях.

В это время больше всех тревожил нас другой вопрос. Мы беспокоились, как нас примут наши товарищи. Они же не знали, что мы собирались бежать. (Мы не говорили никому о побеге, боялись предательства) И вдруг, неудачный побег. Нам не хотелось, чтобы из-за нас двоих, наказывали всех. Да и боялись, что первый наш неудачный побег может спугнуть остальных наших товарищей от дальнейших попыток к бегству.

Вечером выстроили всех пленных во дворе, нас поставили перед строем, и комендант объявил: «Кто попытается убежать из лагеря, всех будем так наказывать» И в заключение добавил: «Приказываю два дня не кормить этих свиней!» Значит, это нас двоих.

Все молча, никто никому ни слова, разошлись по своим местам и легли спать. Эти минуты для нас были самыми мучительными. Нам показалось, что все наши товарищи по работе отвернулись от нас. А это было страшнее всего, страшнее всяких побоев и пыток.

Ночь. Темно. В бараке тишина. Только в голове невыносимо стучало от дневных побоев, и путались мысли, не давая покоя заснуть. И в этой тишине неожиданно кто-то очень осторожно дотронулся до моих ног. Когда поднял голову, увидел: у моих ног один из наших товарищей протягивал мне свою дневную порцию хлеба. Я отрицательно замотал руками, что не надо этого делать. Но он положил свой хлеб у меня у ног и так же бесшумно удалился на свое место, как и подходил.

Не успел опомниться, что к чему, чьи-то руки снова дотронулись до моих ног. Подошел другой из товарищей, и повторилось все то же самое. Таким поведением наших товарищей я так был взволнован, что у меня нервы не выдержали. Невольно потекли слезы.
Утром я хотел отдать одну порцию хлеба своему напарнику, но у него была такая же история. И его обеспечили с двумя порциями хлеба. Действовали организованно.

В таких тяжелых условиях, когда сами все голодные, они лишили себя хлеба ради товарищей. Ради того, что мы выразили посильный протест гитлеровской военной машине. Они поддержали нас и морально, дали почувствовать нам, что этот побег все наши товарищи поддерживают.

До этого все мы чувствовали себя одинокими, заброшенными на чужбине, забытыми всеми и никому не нужными. Нас держали голодом, каждый день били, убивали. И ни один человек за нас не мог заступиться, и не заступился ни словом, ни делом.

Гитлеровцы постоянно вдалбливали нам в голову, что мы свиньи, собаки, а не люди, поэтому должны жить по-собачьи. И действительно, нас держали как рабочий скот. Некоторые наши товарищи начали уже мириться со своим положением. Но этот побег был равен взрыву бомбы в сознании наших товарищей. Они пришли в себя. Почувствовали, что не все еще потеряно. И каждый может отомстить фашизму за себя и за Родину.

Теперь уже все стали знать, что мы не одиноки. Стали знать, что есть друзья, что все мы из одной семьи и в тяжелую минуту не оставили друг друга в беде. Это окрылило нас.
И дальнейшие наши действия стали организованными и более откровенными. Полиция стала бояться нас. Что бы мы ни делали, они пальцем нас не трогали. Была предоставлена свобода действий внутри лагеря. Воспользовавшись этим, за один месяц дважды устраивали забастовку.

Первая забастовка была устроена на работе. Привезли плохую баланду на обед, и мы отказались есть. Сразу приехало все лагерное и железнодорожное начальство.
Сколько ни пытались узнать организаторов забастовки (или голодовки), многих уводили на допрос и били палками, но все было безуспешно, никто никого не выдал. В этой забастовке участвовала только одна рабочая команда. Другая команда была на другом участке и не знала о нашей забастовке.
Вечером, когда все собрались вместе, обсудили этот вопрос и решили, что наши действия были правильными, а в дальнейшем следует устроить общую забастовку.

Этого дня ждать долго не пришлось.
Обычно в воскресенье кормили нас, как и в рабочие дни. В обед давали баланду. Однажды в воскресенье утром из кухни нам сообщили, что сегодня в обед кормить не будут, дадут только кипяток. И впредь по воскресеньям кормить в обед не будут.

Наступил обеденный час. Открыли ворота. Подан сигнал выходить за кипятком. Но из барака никто не выходил. Лагерная охрана быстро сообразила, что к чему, а скорее всего она была уже готова к этому, потому что сразу несколько солдат во главе с комендантом лагеря ворвались в барак и открыли огонь из винтовок и пистолетов. Двое из нас были ранены, остальных выгнали во двор за кипятком.
Хотя мы и понесли некоторые жертвы, но лагерная охрана и управление железной дороги вынуждены были отменить свой приказ и по воскресеньям опять стали кормить.

На этом мы не успокоились. Стали готовиться к побегу. Сразу всем убежать было невозможно, поэтому стали готовиться к побегу группами. В каждую группу входило по 5-7 человек. Был разработан подробный план побега и обсужден со всеми вместе. План был принят единогласно.

Часть 7.
На работу возили нас на поезде. Одна группа ездила от лагеря к востоку, а вторая группа к западу. Более благоприятные условия для побега были в группе западного направления. Там поезд проходил между небольших гор, а на горе был лес. Поблизости не было видно и населенных пунктов. Как говориться, лучше и желать не надо.
Но как попасть в этот лес? Там поезд не останавливается. Нам остается один выход. Побег совершить на ходу поезда. К этому способствовал и наш вагон, который постоянно прицепляли сзади пассажирского поезда.

Однажды чехи, пригнанные на работу в Германию, принесли нам полотно пилы. С этой пилой мы выпилили одну половицу пола вагона с обоих концов, но срез произвели с таким расчетом, что половицу можно было вынимать, и можно было обратно закладывать на свое место. Устроили своего рода тайный выход на свободу. Об этом тайнике было известно всем нашим товарищам в лагере.
Когда подготовительные работы были закончены, стали готовить группу товарищей к побегу. Особой подготовки уже не требовалось, лишь установили количественный состав и кто персонально (по желанию) должен бежать в первой партии.

Наступил долгожданный день. Это было в августе 1943 года. Весь день усердно работали. Закончился рабочий день, нас повели на станцию и посадили в наш товарный вагон, закрыли двери, а сами солдаты ушли в пассажирские вагоны. Поезд тронулся. Надо спешить.

Быстренько открыли тайный люк и стали ждать назначенного места для приземления. Когда поезд подошел до опушки леса, наши товарищи начали прыгать под вагон. Когда опустился под вагон последний, седьмой по счету, мы, оставшиеся в вагоне, обратно закрыли люк. Замаскировали щели песком, грязью и сами легли на пол, вроде как спать.
На нашей станции два последних вагона отцепили, а поезд ушел дальше. Когда открыли двери вагонов, мы быстренько выскочили из вагонов и выстроились. Подошли солдаты и стали считать. Сосчитали раз, второй, видят – нет семерых. Как заорут на нас: «Где остальные!?» Мы стоим и молчим.

Они стали бить нас прикладами. Дескать, вы должны знать, куда они девались. Мы говорим, что спали и ничего не видели. Посмотрели они на вагоны и покачали головой. У товарного вагона окошко было открыто. И они подумали, что через это окошко убежали.

На второй день, утром, приходим на станцию, подходим к нашим вагонам, смотрим, а у вагонов окошки обмотаны колючей проволокой. Солдаты стоят у вагонов и ухмыляются, дескать, теперь-то уж не убежите. А мы в душе радуемся, что гитлеровцы не обнаружили нашего тайника.
Лагерная охрана со временем успокоилась. А мы продолжали мирно работать, не давая никакого повода для подозрений, а сами готовились к очередному побегу.

В середине октября 1943 года вторая партия в количестве шести человек, совершила побег. Убежали в том же месте и таким же способом. А оставшиеся в вагоне пол опять закрыли и замаскировали. А решетку из колючей проволоки в окне вагона разорвали железным термосом, в котором привозили нам обед, и сами легли «спать».

Приехали на свою станцию, вышли из вагонов, построились. Солдаты сосчитали нас и опять не досчитались шести человек. Шум, ругань, брань. Посмотрели на окно вагона с колючей проволокой и ахнули. Вся колючая проволока была разорвана. Опять убежали через окно. «А мы спали, ничего не видели, а когда встали и начали выходить из вагона, термос стоял возле окна»,– такой был ответ.

На следующий день утром вагоны стояли на своих местах, но окна вагонов были обрешечены толстыми железными прутьями. И на этот раз не нашли тайный выход. Для нас оставили тайник еще на один побег.

После этого гитлеровское командование лагерями приказало усилить охрану в лагере и на работе. Если до этого на работе нас охраняло 4-5 конвоира, то теперь стали охранять 5-6 конвоиров. И дисциплина стала еще строже. Все время стали держать всех на виду и, по возможности, вместе.

Проходят дни, недели. Бдительность охраны постепенно притупляется. Прошло около месяца. Никаких происшествий нет. Да и беспокоиться им не к чему. Окна вагонов надежно закрыты железной решеткой, и ежедневно проверяется их целостность. А на работе убежать трудно, все на виду.

Мы постоянно вели тщательное наблюдение над конвоирами. Когда садимся в вагон, высовываем маленький обломок зеркала в окошко вагона и смотрим, следит ли охрана за нами из окон передних пассажирских вагонов. В первое время после побега солдаты постоянно дежурили у окна пассажирского вагона, высовывали головы и смотрели на наш вагон. А потом стали смотреть все реже и реже.

Накануне 20 октября 1943 года нам сообщили работники кухни (работали две немецкие женщины), что «завтра один ваш конвоир уезжает в командировку». Воспользовавшись этим, на этот день и назначили побег. Этот побег должен быть последним из этого вагона. Об этом все наши товарищи знали. Вечером, после работы, когда садились в вагоны, в последний вагон сели только шесть человек, которые должны были убежать, а все остальные сели в предпоследний вагон.
Двери закрыли. Поезд тронулся, и мы сразу за работу. Открыли тайный выход и стали ждать приближения опушки леса. А сами смотрели и в зеркальце, ведется ли за нами наблюдение. Все нормально.

Подъезжаем к месту приземления. На этом месте поезд всегда замедлял ход, а на этот раз поезд шел очень быстро. Прыгать или не прыгать под вагон, думать было некогда. Задержишься на несколько секунд, и поезд выйдет на открытое поле. Решено убегать, прыгай, не задерживай других.

Первым опуститься под вагон пришлось мне. Опускаться под вагон на ходу поезда – удовольствие не из приятных. Сначала соприкоснулись к шпалам носки ног, потом коленки, туловище, лицо, и потом только руки, так как во время опускания руки пришлось держать наверху. В глазах искры полетели, все вокруг потемнело. Но раздумывать и рассматривать, что со мной случилось, было некогда.
Встал и побежал вслед за уходящим поездом, как и договаривались. Потом опустился второй, третий, четвертый, пятый. Все встали и бегут за поездом. Опустился и шестой, но он не встал. У него вся голова была разбита. Разбился насмерть.

Поднялись на гору в лес, зашли в глухой кустарник и стали дожидаться ночи. Мы представляли, как чувствовала себя лагерная охрана, когда в пустом вагоне обнаружили пропиленный пол вагона. Как сложилась дальнейшая судьба оставшихся в лагере товарищей, нам было неизвестно.

Когда стемнело, мы вышли из леса и взяли курс на Чехословакию.
Первые дни (вернее ночи) идти было очень трудно. Все мы ранены, искалечились, когда прыгали под вагон. Но ждать было нечего. Шли и постепенно поправлялись.
Десять ночей шли по Германии. Шли ночами, а днем отсиживались в лесах, кустарниках. За десять дней два раза варили картофель и ели, а остальные восемь дней ничего не ели.

Когда дошли до Чехословацкой границы и перешли ее, нашей радости не было конца. Мы были голодные, пока шли по Германии. Неоткуда было брать пищу. Вся надежда была только на чехов. И наступило это время.

Дождались вечера, и как только стемнело, пошли в село. Подошли к одному дому, постучались в двери. Кто-то вышел из квартиры и спрашивает по-немецки: «Кто там?» Голос женский, особо страшного ничего нет. И один из нас ответил по-немецки: «Откройте!»

Женщина, видимо, перепутала голос с кем-то и открыла дверь. От неожиданности она сильно перепугалась, но мы ее успокоили. Зашли в дом.
Оказывается, из этого села всех чехов выгнали (переселили вглубь Чехословакии), а в их дома поселили немцев. Нам ничего не оставалось сделать, как попросить у нее хлеба. Она принесла по ломтику хлеба, мы поели и пошли дальше. Спросили ее, далеко ли до Чехословакии и как нам туда попасть. Она ответила, что «до Чехословакии час езды», и показала направление.

Разумеется, мы пошли не по дороге, а стороной от дороги. Через 20-30 минут услышали звуки машин. Сзади нас шел мотоцикл, а навстречу легковая машина. Мы сразу за кусты и притаили дыхание.
Встречные машины остановились напротив нас, в каких-нибудь 20-30 метрах от нас. Слышно было, как один спрашивал другого, «не видел ли русских?» Другой что-то ответил, трудно было разобрать. Мы поняли, эта женщина сразу же сообщила полиции, и полиция уже расспрашивает о нас. Нам пришлось дальше держаться от дороги и идти без всяких дорого прямо на юг.
Шли до утра. Утром остановились на поле в кустарниках и сидели до вечера. Вечером зашли в село. Село оказалось уже чешским.

Ровно месяц шли по Чехословакии. Там чувствовали себя как дома. К кому ни зайдешь, принимают как своих родных. Не только хорошо кормили, но и переодели в гражданскую одежду, чтобы безопаснее было ходить. Иногда ночью чехи сопровождали нас по несколько километров, чтобы не попасть к фашистам в руки. Чехи в нашей памяти остались как самые лучшие друзья русских.

Долго мы шли все пять человек вместе. Потом убедились, что такой большой группой двигаться очень заметно и решили разделиться на две группы. Мы пошли вместе с Михаилом Бойко.

Из Чехословакии перешли в Польшу.
По территории Польши шли два дня, и на третий день один поляк, лесник, проживающий в лесу на горе, недалеко от села Липовое, нас предал. Направил нас по дороге в село Липовое, [сказав], что там спокойно, нет полиции.
Под утро дошли до села Липовое, а там нас уже ожидала засада. Около десяти полицейских нас окружили и арестовали. Было много полицейских немецких и польских.

Недолго пришлось быть на свободе. 43 дня. Опять плен, опять каторга. Заковали руки цепями и повели до железнодорожной станции. А потом на поезде увезли в город Бильск в тюрьму.

В тюрьме условия были самые отвратительные. Ночью не давали покоя клопы, их было видимо-невидимо. Не баловали и питанием. На день давали 50 граммов хлеба и утром и вечером по стакану горячей воды. Каждый день гоняли на работу. Несколько дней работали в здании школы, выносили парты из классов на улицу. Здание школы освобождали для военного госпиталя.

Вечером 9 декабря 1943 года вывели нас на тюремный двор, на руки надели наручники (кандалы), посадили на закрытую автомашину и повезли. А куда? Никто не знал. Только по охране можно было догадываться, что везут не на Новогодний бал, а куда-то пострашнее.
Заключенные были на одной машине, а охрана ехала на четырех автомашинах. Впереди нас ехала легковая машина с офицерами и грузовая машина с эсэсовцами. Сзади нас тоже две машины, грузовая и легковая. Какая честь, что удостоены такого внимания.

Часть 8.
Ехали около двух часов, а может и больше.
Машины остановились, и нас высадили. Мы оказались перед какими-то воротами. От ворот в одну и другую сторону возвышаются высокие каменные стены. Над стеной протянуто несколько рядов колючей проволоки. По проволоке пущен электрический ток высокого напряжения. Вся стена освещена как днем.

Через каждые 50-100 метров возвышаются над стеной вышки для часовых, оборудованные прожекторами и автоматами. Через несколько минут ворота открылись, и нас завели в лагерь. Внутри лагеря расположены рядами каменные и деревянные дома, где живут заключенные. В стороне от домов стоят каменные здания с высокими трубами, похожими на заводские трубы, это крематории, где круглосуточно сжигали мертвых и живых людей. Пропускная способность которых, как нас информировали позднее заключенные, 23 тысячи человек в сутки.
Когда мы зашли в этот лагерь, нам сказали, что этот лагерь называется Освенцим, по-польски, а по-немецки – Аушвиц.

На второй день нас переодели. Дали полосатую одежду, колодки. Заполнили учетные карточки для всех и на левой руке каждому татуировали номер карточки. Мне на левую руку написали номер 167385. (Этот номер и сейчас у меня на руке красуется).

В этом концлагере (в Освенциме) были и русские, и чехи, поляки и французы, бельгийцы и немцы, венгры и итальянцы, только не было американцев и англичан.
Были военные и гражданские, женщины и дети. Все были одеты в полосатую одежду. А кто из какой страны и по каким мотивам попал в концлагерь, можно было узнать по нагрудным значкам на одежде.

У всех русских на груди был красный треугольник и буква R. Красный треугольник обозначает «политический», а буква R – русский. Зеленый треугольник означает «бандит». Им было больше доверия со стороны СС. Обычно полицаями назначали с зелеными треугольниками.

В первый же день эсэсовцы предупредили нас, что «из этого концлагеря можно выйти на свободу только через трубу крематория». И действительно, день и ночь из труб крематория валит густой дым. Если погода пасмурная, дым опускается к земле, и в лагере дышать становится невозможно. Пахнет гарью человеческих трупов. Трубы крематория довольно высокие, а когда сжигают много людей, пламя поднимается выше труб.

Когда прибывает в концлагерь эшелон с заключенными, в первую очередь всех тщательно обыскивают. Все личные вещи отбирают (если они гражданские) и уносят в склад. Изо рта золотые зубы и коронки выдергивают. А потом приступают к распределению самих заключенных. Одних на работу, в рабочий барак. Других – в «Европейскую баню», как они называли газовые камеры в крематорий.

Сжигали всех, кто слаб и не способен работать. Если заболел и через два-три дня не поправился, то твоя очередь в крематорий.

Внутри лагеря была еще и тюрьма. Там держали особо подозрительных и пытали их. Вряд ли кого оттуда выпускали живым. Туда постоянно водили новых и новых людей, а оттуда никогда ни один человек не возвращался. Несколько раз приходилось мне побывать во дворе тюрьмы (носили туда баланду из кухни), и всегда слышны были в помещении крики и стоны измученных людей.

В Освенциме пришлось быть недолго. Мы были там в карантине. Однажды рано утром повели [нас] к поезду, посадили в товарные вагоны и повезли.

Часть 9.
12 февраля 1944 года привезли в концлагерь Маутхаузен (Австрия). Этот концлагерь расположен на вершине горы, возле облаков. Попасть в лагерь или выходить из лагеря можно только с одной стороны, остальные стороны имеют отвесные стены. Несмотря на это, вокруг лагеря возвышается еще высокая каменная стена. А над стеной проходит (возвышается) забор из колючей проволоки, где проходит ток высокого напряжения.

В Маутхаузене находился одну неделю, но мне показалось вечностью. Как только приехали в лагерь, всех нас загнали в баню, раздели и под холодный душ. После того, как изрядно продрогли под холодной водой, нас, босых и почти голых, в одной рубашке, погнали по снегу в бараки. До бараков было метров двести.

В бараках был особый режим. Утром, после подъема, всех выгоняют на улицу и держат там, на снегу, босых и голых 2-3 часа. А за это время в бараке вынимают все рамы с окон, чтобы был сквозняк и нельзя было согреться. В таком помещении без окон и дверей стоим на полу, прижавшись друг к другу, целый день. (А на улице зима)

Подходит вечер, окна закрывают и начинают укладывать спать в маленькой комнатушке. Укладывают так, как раньше укладывали снопы ржи в овне для просушки.
Сначала один ряд ложится головой к стене. И все на один бок, так плотно друг к другу, что на уровне груди нельзя протиснуть руку. Вторая партия ложится на первый ряд, но ногами к стене. Также плотно. При таком положении ни один человек самостоятельно не может повернуться на другой бок. Все лежат и ждут, когда же будет команда повернуться на другой бок. По общей команде все поворачиваются. Всю ночь не спим. Ждешь – не дождешься, когда же будет утро. А утром начинается все сначала.

18 февраля 1944 года нас отправили в концлагерь Эбензее – это филиал от Маутхаузена.

Часть 10.
Эбензее находится между гор, как в котле. Там есть озеро Эбензее. Выход из этого лагеря только через тоннель. Подняться же на гору невозможно – отвесная стена со всех сторон.
Работа в этом лагере была самая каторжная. Гитлеровцы решили строить заводы в глубине горы. И нам пришлось рыть тоннели для этих заводов: бурить, взрывать, разбивать камни кувалдами, носить их, грузить на вагонетки, выгружать и т.д. Настоящая каторжная работа.

Наша команда состояла из тысячи человек (одна смена). На работу идем в полном составе, а с работы несем на руках около ста человек мертвыми. И так каждый день и все три смены. Некоторые сами умирают с голоду, а других убивают эсэсовцы. Если эсэсовцы заметят, что человек стоит и не работает, сразу расстреливают на месте, или же бьют палками, пока не умрет. Или натравливают собак и собаки перегрызают горло.
Заболеть и не ходить на работу еще хуже. Когда в лагерной больнице набирается много больных, врачи-эсэсовцы (простые солдаты, разумеется) всем больным делают уколы. От этих уколов больные засыпают и никогда больше не просыпаются.

Наша бригада, состоящая из десяти человек, вначале работала в лесу у подножия гор. Строили узкоколейную железную дорогу. Место было подходящее для побега. Ждать было нечего. Тогда мы еще не знали, что стены гор отвесные и бежать невозможно.
Стали готовиться к побегу. Назначили день побега. Решено было убить конвой, их было два эсэсовца, забрать оружие и с оружием в руках подняться в горы и через горы. Но за два дня до побега нас арестовали.

Утром 26 апреля 1944 года, вместо того, чтобы отправить на работу, нас, 18 человек (были и из других команд), завели в пустой барак, возле дверей поставили часовых с овчарками и через несколько минут принесли веревки – петли. Концы веревок привязали к перекладинам и каждого повели к своей веревке-петле, а потом объявили, что «Вы хотели убить конвой и убежать. Сейчас все будете повешены на этих веревках».

Под первой веревкой стоял старший нашей команды. Его ничего не стали спрашивать. Возле его ног под петлей поставили табуретку и заставили подняться на нее. Когда он поднялся, набросили на его шею петлю и выбили табуретку из-под его ног…

Следующая очередь была моя. Принесли табуретку к моим ногам. Каждый вечер после работы в лагере вешали заключенных, и я всегда думал, о чем же думают приговоренные к смертной казни? А вот настал и мой черед. В эти минуты так быстро работает мозг, что за несколько секунд я успел вспомнить всю пройденную жизнь, всех родных и хороших знакомых. Старался поглотить в себя свет дневной. Знал и вообразил, что через секунду–вторую для меня все исчезнет. А больше всего было обидно и страшно, что погибну такой дурацкой смертью, и никто из моих родных и знакомых не узнает, где и при каких обстоятельствах я погиб.

Сколько прошло секунд, пока был в мире прошлом и будущем, не знаю, только пришел в мир настоящий, когда почувствовал сильный удар по лицу. Два эсэсовских офицера стояли передо мной и спрашивали на ломанном русском языке: «В какой команде работал? Куда собирался убегать? Кто хотел убить немецкого солдата?» и т.д.

Было много вопросов. Спрашивали, в каких командах работал. Я все точно отвечал. Надо было говорить правду, чтобы заслужить доверие. Им и без меня известно, в каких командах я работал. А на вопросы, что куда-то мы собирались убегать, или убить конвоира, я ответил, что об этом слышу впервые. Наверное, какая-то ошибка. Быть может, записали не мой номер»

Один из офицеров вынул из кармана блокнот, открыл одну из страниц и показал. Мой нагрудный номер и номер в блокноте были одинаковые. Я стал возмущаться, что это недоразумение. А они свое: «Скажи, кто хотел убить немецкий сольдат? Если не скажешь, повесим, как твоего товарища» Я спокойно открываю грудь и говорю: «Стреляйте, но я ничего не знаю» «Нет, - говорят они. – стрелять не будем. Будем вешать» - и показали на петлю, что весит над моей головой.

Видят, что толку мало от таких разговоров, решили применить более эффективный метод.
Один офицер взял в руки корень от какого-то дерева, толщиной, как черенок от лопаты, а другой офицер – кабель резиновый со свинцом внутри. Приказали лечь животом на табурет и начали по очереди бить. Нанесли сто ударов. Это их наивысшая норма.

Первые удары были очень существенные, а потом тело одеревенело, и болевых ощущений уже не было слышно. Только после каждого удара все тело содрогается и чувствуется, что удар доходит до самой кости.
Из носа и рта кровь пошла ручьями. Молча стал вытирать кровь рукавом рубашки, а сам незаметно поглядываю на петлю, висящую рядом со мной, или вернее, над моей головой. Вижу, что жизнь моя молниеносно приближается к концу.

Эсэсовцы о чем-то поговорили между собой, а потом всех нас выстроили в одну шеренгу.
Смотрим, приводят еще одного из нашей команды. Поставили его перед нами и стали спрашивать: «Кто хотел убить немецкого солдата и убежать?» Тот посмотрел на всех, взгляд его на мгновение остановился на повешенном. Он узнал, что повешен его друг. Они вместе были в партизанах в Югославии.

Мы стояли и не чувствовали под ногами земли. Перед нами стоял предатель. Стоило ему указать пальцем на нас, и сразу бы всем конец. Но он стоял и молчал. Тогда немцы схватили его, руки скрутили за спиной, привязали веревкой и за руки повесили к потолку.

Более часа висел на руках. Потом опять стали спрашивать. «Кто хотел убить немецких солдат? Или ты ложно записал их номера, чтобы тебя устроили работать на кухню? (а он был устроен уже на кухню). Скажи правду, и мы тебя отпустим»
О чем он думал, неизвестно никому, но только эсэсовцам ответил, что «никто не хотел убежать».
Эсэсовцы опустили его на пол, и давай бить чем попало, и палками, и ногами. Били долго. А потом вывели из барака и застрелили, а нас отпустили в лагерь.

Когда я вышел из барака, абсолютно никакой боли не чувствовал. Так было легко, радостно (еще бы, воскрес из мертвых), даже казалось, что солнце по-особому ласково светит. Вроде первый раз увидел дневной свет и все прелести окружающего мира: горы, деревья, кустарники и трава.
Мое восхищение окружающим миром было только до вечера. Вечером, когда успокоился, невозможно стало ни сесть, ни лечь на спину. Дней десять спал только на животе, а сидеть не мог более месяца. Вся спина была избитая, черная.

Время идет. Одни умирают с голоду, других убивают. На их место приводят новых. День ото дня ни чем не отличается. Новости с фронта до нас не проникают. Эсэсовцы что хотят, то и делают с заключенными.

Однажды вечером, 20 октября 1944 года, комендант лагеря, финн по происхождению, зашел в лагерь с автоматом и стал стрелять по заключенным, которые были на улице. От его руки было убито и ранено более пятидесяти человек.
Позднее дошел до нас такой слух, что советские летчики разбомбили его семью, поэтому он и разбушевался в лагере.

В ночь с 1 на 2 марта 1945 года (Дата абсолютно точная. В книгах другая дата, неточная) из Маутхаузена убежало 600 заключенных-смертников. (До этого из старинной крепости Маутхаузен ни один человек не убежал. Невозможно было убегать)
Эти заключенные находились в особых бараках. Их постоянно уничтожали. Уничтожали как подопытных животных. И они об этом знали. Поэтому решили, лучше умереть на свободе, или на колючей проволоке, чем в лабораториях лагеря.

Под руководством заключенного-смертника, русского офицера, ночью все смертники выскочили из бараков и начали кидать в часовых камнями. Когда часовые были сняты с вышек, все кинулись на колючую проволоку. Много погибло на колючей проволоке, многим удалось убежать из лагеря. Некоторых поймали позднее и казнили, а кое-кому, видно, удалось спастись.
После такого неслыханного и дерзкого побега эсэсовцы так рассвирепели, что стали бить и расстреливать заключенных на каждом шагу.

Чем ближе приближался фронт к логову фашизма, тем больше они стали издеваться над заключенными. Кормить, поить перестали. Для шестисот эсэсовцев чистили и варили картошку (ну, и мясо, и т.д.), а для 20-30 тысяч заключенных давали одну шелуху от очищенной картошки. А когда приносят эту баланду в барак, более густую часть вываливают себе полицаи и разные прислужники. Для остальных заключенных остается одна мутная вода. А про хлеб и говорить нечего. Хлеб стали выпекать вместе с соломой. Больше соломы, чем хлеба.

Часть 11.
25 апреля 1945 года (вспомните 26 апреля 1944 года) в разговоре с полицаем я намекнул, что плохо нас кормят, а полицаи и остальные обкрадывают. Он об этом доложил блокфюреру (старший по бараку, тоже заключенный). А в этом бараке был палач-эсэсовец в форме заключенного (но не заключенный, а эсэсовец).

Вечером 25 апреля 1945 года перед раздачей пищи выстроил он всех заключенных барака, подошел ко мне и спросил: «Ты что, русский, тебя плохо кормят?» и ударил по голове дубинкой. Удержаться на ногах я не смог и упал. Еще какое-то время чувствовал сильные удары по голове и по всему телу, а потом потерял сознание.

Когда пришел в себя, долго не мог понять, где я нахожусь. Темно, тихо. Лежу на сырой земле. Вокруг меня лежат трупы людей. Потом понял, что я нахожусь во дворе крематория. Оказывается, меня, как мертвого, принесли уже сжигать. Но сжечь не успели. Не одна тысяча мертвых лежала на земле и в бараках посыпанных известью (крематорий не справлялся).
Хотел было встать, но тело одеревенело. Ни руки, ни ноги не действуют. Еле пощупал голову, лицо и почувствовал, что вся голова и лицо в ранах. Лежать во дворе крематория среди мертвецов и ждать своей очереди, место не из приятных. Собрался сил, встал и побрел к своему бараку.

В бараке было темно. Но зайти в дверь было опасно. Ночной сторож может заметить и доложить блокфюреру. А он по ночам всегда убивал (вешал) заключенных. Оставаться на улице тоже нельзя, там сразу могут застрелить. Решил залезть через окно.
Осторожно открыл окно, залез и сразу лег на свои нары. Но сторож (полицай) заметил и побежал к блокфюреру, который жил на второй половине барака в маленькой комнатке.

Пока сторож бежал туда, я встал со своего места, перешел на другие нары и лег. В бараке людей было мало, находились на работе в третьей смене, поэтому свободных мест было много.

Не прошло и пяти минут, слышу, идут за мной. Но блокфюрера (палача) не было, послал двух своих помощников-полицаев. Они подошли к моим нарам, а там меня нет. В темноте (была светомаскировка) стали шарить по другим нарам. Дошли и до меня. Но я представился спящим. А узнать в темноте трудно.
Сколько-то еще искали и ушли обратно к блокфюреру.

Прошло еще немного времени, и слышу, опять идут, но на этот раз уже трое, идет и сам блокфюрер. Он не успокоился – как так, убитый снова ожил. Надо добить.

Когда зашли на нашу половину барака (барак состоял из двух больших половинок, комнат), блокфюрер зажег зажигалку и начал обыскивать нары с правой стороны от прохода, а я лежал на левой стороне.

Прошли весь ряд и перешли на мою сторону. В это время один из заключенных, который спал возле дверей, проснулся, встал и пошел к дверям: видимо, хотел выйти на улицу. Блокфюрер заметил его и за ним. Затеялась перетасовка. Зажигалка потухла.

Воспользовавшись темнотой и шумом, собрал все свои силы, встал и быстренько перешел на правую сторону барака, где уже проверили все нары. Лег на нары и лежу, смотрю, как тщательно проверяют они нары, где я должен был спать.
Обыскали всю эту половину барака. Найти меня не смогли, и тогда блокфюрер приказывает полицаям: «Искать этого русского всю ночь, найти и повесить» А я лежу от них в пяти метрах ни живой, ни мертвый. Они и не подозревают, что я перешел сюда после их осмотра этих нар. Все трое ушли в другую половину барака и там стали искать.

Опять остался жив. Но стоило вспомнить о завтрашнем дне… Завтра опять смерть.
Мозг заработал с бешеной силой. Завтра или смерть, или жизнь. Чтобы остаться в живых, очень мало вероятности. Утром увидят и сразу обратно отправят в крематорий. Я же числился уже в списках мертвых. Нужно было что-то придумать. А что? Десятки вариантов возникали в голове.

Эта ночь казалась вечностью. Сколько переживаний за одну ночь! И в то же время часовые стрелки так быстро крутились, что молниеносной быстротой приближали к новой смерти, третьей по счету за одни сутки.
Ночной сторож-полицай всю ночь ходил между нарами. Ждал, не появится ли где живой мертвец. И каждый раз, когда проходил мимо меня, замирало мое сердце.

Наступило утро. В бараке включили свет и крикнули подъем. Все живые зашевелились, начали одеваться. И я последовал их примеру, как будто проснулся и стал обуваться.
Сторож-полицай сразу заметил меня и побежал к блокфюреру доложить обо мне. Через минуту бежит уже обратно ко мне и кричит: «А…пся кровь, вернулся? Идем к блокфюреру!» (Сторож-полицай был поляк, это их выражение «Пся кровь»)

Когда зашли к блокфюреру, он сразу спросил меня, где я был ночью. Я спокойно ответил по-немецки, что спал на своем месте. «Как на своем месте?» – рявкнул не своим голосом немец, – «мы ночью искали тебя, но не нашли» «Я вас видел – говорю ему, – Вы ходили между нарами и что-то искали. У вас в руках была зажигалка».
Блокфюрер посмотрел на полицая и небрежно выругался: «Свинья, всю ночь спал. Он же был в нашем бараке, все видел, а ты его не мог найти».

Когда вышли из этой комнатки, я подумал, что все обошлось благополучно. Но жестоко ошибся.
Выходит, что я полицаев обманул. И вот они решили отомстить за это.

В бараке заставили натирать пол, хотя пол был из простых брусьев и даже не крашенный. Сколько ни натирал, а пол не блестел. А тут, не отходя от меня, стоят два полицая, палками беспрерывно бьют куда попало, заставляют быстрее и лучше натирать пол.
Чувствую, что силы уходят. Стоит упасть, на месте добьют ногами. Выходить их барака не выпускают. Вот-вот придет конец, добьют. Но внутренне боролся. Хотелось, во что бы то ни стало выжить. Выжить, чтобы посмотреть послевоенную прекрасную жизнь без Гитлеров и без фашистов. До освобождения остались считанные дни. Наша Героическая Советская Армия была в 30 километрах от нашего лагеря, а американские войска были еще ближе.

И тут мертвые выручили живого.
Ночная смена пришла с работы. Как всегда, принесли с собой десятка два мертвых с нашего барака. Блокшрайбер (писарь блока) записал их номера, отметил на их карточках, что «умерли», и трупы понесли в крематорий.
Трупы нести заставили и меня. Знали, что мне не унести носилки с трупом, но полицаям это и надо, чтобы добить меня. Но и для меня подвернулся случай, чтобы выйти из барака. И я был этому рад.

Только вышли из барака, встретил меня мой друг Василий (фамилию забыл), схватил носилки и понес труп к крематорию. Он так обрадовался, что я жив – думал, что я был убит до смерти. Он вечером видел, как меня били и унесли во двор крематория.
Посоветовались с Василием, как поступать дальше, и решили пока до обеда не возвращаться в свой барак.
Я ушел в другой барак к одному из руководителей подпольной организации майору Поросятникову, как он называл себя. А в лагере многие были под чужой фамилией. Может, и он называл не настоящую фамилию.

Мы с ним познакомились ровно год назад 26 апреля 1944 года, когда нас приговаривали к смертной казни. Он был в той же группе. А потом с ним частенько встречались.
И вот однажды после работы встретились с ним в лагере, и он мне рассказал, что в лагере существует штаб подпольной организации. Назначены командиры. Он назначен командиром полка, я – командиром батальона.

Он рассказывал про себя, что до войны работал в Бессарабии в министерстве просвещения. А в войну был майором, командиром полка. Мы с ним частенько стали встречаться, и он всегда информировал о положении дел на фронте и внутри лагеря.
Можно было догадываться, что информация поступает от лагерных писарей. От этих писарей многое зависит в лагерной жизни. Главным лагерным писарем был француз (фамилию забыл). Майор Поросятников хорошо был с ним знаком.

Майора Поросятникова найти не составляло большого труда. Он был на своем месте, работал в сапожной мастерской.
Увидев мое обезображенное лицо, сразу молча вышел на улицу. Вид у него был довольно взволнованный. Когда я рассказал о случившемся со мной, он успокоился, а то думал, не провалилась ли подпольная организация. И быстро успокоил меня.
Посоветовал до вечера не заходить в свой барак, а после работы сходить с ним к главному лагерному писарю (французу) и перевести в другой барак. Он утверждал, что главного писаря знает хорошо, и он поможет нам. После такого разговора я почувствовал какую-то особую силу.

Сколько-то времени побродил по лагерю, и у меня возникла дерзкая мысль: сходить мне самому к блокфюреру (в свой барак) и поговорить с ним один на один. Правда, риск был большой, но, в случае провала, вечером мне могли оказать помощь.
Захожу к блокфюреру, там сидят еще те два полицая, которые били меня. Говорю немцу, что хочу поговорить с Вами с глазу на глаз. Он приказал полицаям выйти из комнаты.

Прошла минута, вторая, и я начал на немецком языке: «Вы, господин Курт, не один десяток заключенных убили. Вчера вечером били меня до смерти и выбросили во двор крематория, думали, что я мертв. Но я ожил и обратно вернулся... (продолжение на сайте Проза.Ру