Предлагаем Вашему вниманию воспоминания нашего дедушки, великого человека, отрывок из его книги Война.

         Войну мы считали неизбежной и готовились к ней, но пришла она неожиданно для всех. 22 июня 1941 года было воскресенье, прекрасный солнечный день. Я только что окончил 8 класс, и начались каникулы. С утра я ушел на море рыбачить. Вечером, возвращаясь, домой с рыбалки, увидел на улице кучки людей с озабоченными лицами, которые что-то оживленно обсуждали. Когда пришел домой, тетя Нина сообщила, что началась война. Утром 23 июня по радио услышали речь В.М.Молотова о внезапном и вероломном нападении Германии на Советский Союз. Речь заканчивалась словами «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Мы, мальчишки, собрались в школе около карты мира и обсуждали, за сколько дней СССР разгромит Германию и как наша героическая Красная Армия освободит Европу от Гитлера. Настроение было радостное: наконец-то мы покончим с фашизмом, и что Англия с Америкой заодно с Гитлером против СССР и не могут или не хотят справиться с фашизмом. У меня уже была путевка в пионерлагерь в качестве пионервожатого, и через несколько дней нас человек 40 пионеров на автомашине отвезли в лагерь в с. Воскресеновку километров в 30 от Александровска, на берегу большой реки Тымь. Разместили нас уже не в палатках, а в здании сельской школы. У меня был отряд старших ребят по 12-14 лет. Началась обычная лагерная жизнь, с кострами, походами и спортивными состязаниями. Наш старший отряд во главе с воспитателем и со мною – своим вожатым, ходил в двухдневный поход с ночлегом в стойбище местных коренных жителей Сахалина – гиляков. Гиляки имели свой колхоз «Чирвуид», что означало «Новая жизнь». С интересом мы наблюдали их быт. К тому времени в стойбище для них были построены деревянные дома, в которых они жили только зимой, а лето проводили на охоте и рыбалке и жили в своих чумах на берегу реки. Были мы на рыборазводном заводе и наблюдали, как во время нереста горбуши работники завода брали у самок икру и искусственно ее оплодотворяли молоками самцов, а затем выращивали мальков в специальных бассейнах и выпускали их в реку для дальнейшего роста и миграции в южные моря. Вечером председатель колхоза устроил всем нам коллективный ужин вместе с молодыми гиляками и рассказывал, как они стали хорошо и культурно жить при Советской власти. В домах есть электричество и радио, есть школа, клуб и медпункт. «Мы теперь стали культурными», рассказывал председатель, доставая рукой из тарелки, куски жареного оленьего мяса и нанизывая их сначала рукой на вилку, а потом отправлял в рот. Вернувшись в лагерь, узнали по радио, что на Западе во всю идет война и немцы наступают по всему фронту от Черного до Балтийского моря, по ночам начались воздушные налеты на Москву. Но, вещало радио, это временные успехи врага и скоро наша Красная Армия наголову разобьет подлых фашистов. Когда вернулись из пионерлагеря, то сразу же с головой окунулись в войну. Шла мобилизация сначала молодых мужчин, а потом и мужчин среднего возраста. Почти в каждой семье кто-то ушел на фронт, и уже начали приходить похоронки. Моментально ввели нормирование продуктов, раздали хлебные карточки, отдельно для работающих и отдельно для иждивенцев. Причем, за хлебом были очереди, и иногда всем хлеб не доставался. А если, не дай Бог, кто потерял хлебную карточку, то это была трагедия. По карточкам выдавали (продавали) также крупы, сахар, консервы, рыбу, а позже – даже промышленные товары – мыло и по 2-3 метра какой-либо ткани. Опаленная юность В первых числах августа 1941 года через несколько дней после возвращения из пионерлагеря, тетя Нина и бабушка сказали, что мне нужно поступать на работу, так как закончилось мирные дни и жить только на одну теткину зарплату и бабушкину пенсию уже невозможно, а я уже почти взрослый. Повела меня тетя Нина на пищекомбинат НКПП, на котором работала много лет, и меня приняли на работу учеником слесаря в механический цех. Так я в неполные 16 лет вступил во взрослую жизнь. Пищекомбинат был довольно большим предприятием Александровска и состоял из колбасного и кондитерского цехов, пивоваренного завода, макаронной фабрики и рыбного цеха. В цехах было множество различных машин и механизмов, и для их обслуживания в мехцехе имелась бригада слесарей-ремонтников, в которую меня и определили учеником. Моим наставником и учителем был пожилой слесарь Василий Павлович Шихов, который участвовал еще в войне с Японией 1904-1905гг. и в Гражданской войне 1918-1920гг., и работал слесарем почти 40 лет. На войну забрали почти всех мужчин и в цехе остались только слесари-старики, да мы – двое пацанов, я и Семен Яковлев. Учеба началась с того, что Василий Павлович научил меня держать в руках довольно большой молоток и зубило, и заставил обрубать детали после их отливки, а также зажатые в тиски куски металла, научил также нарезать резьбу на болты и гайки. Первые дни я возвращался домой со ссадинами на руках и даже с разбитыми молотком пальцами. Рабочий день длился 10-12 часов почти без выходных, а для подростков по 8 часов. Домой приходил уставшим, грязным и голодным, и после мытья и ужина быстро засыпал, чтобы не проспать на работу на следующее утро. В те времена часы были не у всех, поэтому на работу и с работы ходили по заводскому гудку, который начинал гудеть за час до начала смены, за полчаса до нее и ровно к началу рабочего дня, а затем по окончанию работы. В то время выходным был только один день в неделю по воскресеньям, да и то почти каждое воскресенье выходили на работу. Помню, как где-то в тридцатых годах вместо недели ввели так называемые шестидневки: «первый день шестидневки», «второй день шестидневки» и т.д. Сделано это было для того, чтобы люди забыли, что воскресенье - это религиозный день. Эти «шестидневки» фигурировали еще в фильме «Волга, Волга». Только в 1940 году вернулись к неделе. Мне в цеху стали доверять более сложные работы: пайку, лужение, шабровку, жестяные работы, мелкий ремонт оборудования. И через месяц присвоили третий разряд. Рабочий день начинался с того, что я с инструментальной сумкой на плече обходил закрепленные за мной цехи. С помощью масленки смазывал машинным маслом подшипники и движущиеся детали машин. Много хлопот доставлял ремонт ременных передач. Это сейчас на каждом станке установлен электромотор, и достаточно нажать кнопку, чтобы его включить или выключить. А в то время электромоторы стояли только на американских станках, а наши отечественные приводились в действие с помощью шкивов и ремней. Где-то снаружи здания стоял двигатель внутреннего сгорания – дизель. Его запускали, и от него движение передавалось с помощью надетого на вал большого плоского колеса, называемого шкивом, через широкий ремень на другой шкив. Внутри цеха под потолком вдоль стены была установлена так называемая «трансмиссия», то есть длинный вал, на котором напротив каждого станка также имелся шкив, а уже от него передача шла на шкив станка. И все это крутилось одновременно для всего цеха, а чтобы станок выключить, надо было перевести шкив на холостой ход, то есть убрать с него приводной ремень. Было много несчастных случаев, когда под ремень затягивало руку человека или его одежду. В лучшем случае, человек получал увечье, а в худшем - заканчивалось смертью рабочего. Эти самые приводные ремни имели свойство выходить из строя, а попросту рваться или же разрывались стыки, и ремень мог на большой скорости ударить человека и даже его покалечить. Мне и приходилось в цехах приводить эти ремни в порядок и сшивать с помощью большой иглы толстым шпагатом или кожаными ремешками, а затем испытывать в работе. Много было жестяной работы по изготовлению из жести всевозможных трубопроводов различной конфигурации. Мне очень помогали мои школьные знания по геометрии при раскрое жести, чтобы точно по чертежу изготовить изделие из белой луженой жести. Иногда был заказ на изготовления больших партий ведер, баков и.т.д., и приходилось целую смену работать так называемой «киянкой», то есть деревянным молотком. Очень вредной была работа по лужению оловом различных баков и котлов. Тогда приходилось лезть в котел с паяльной лампой и там плавить олово и наносить его на стенки котла. А чтобы олово крепко приставало, надо было место пайки посыпать порошком нашатыря, от которого при пайке исходил удушливый дым, и после 5 минут работы надо было выскакивать из этого котла, чтобы подышать свежим воздухом, а затем обратно в этот ад, иначе не назовешь. Рабочий день длился 12 часов, как правило, без выходных. К тому же начались перебои с продуктами, особенно с хлебом, за которым в зной и стужу стояли в очередях женщины и дети, иногда даже ночью. Вскоре наступил настоящий голод, как в 1933 году. Людей выручала только картошка, капуста и рыба, которой было достаточно много для пропитания, но ее еще надо было поймать. С первых дней войны было мобилизовано все неработающее население на строительство оборонительных сооружений вдоль побережья острова, так как со дня на день ждали нападения японцев. На это работы направляли и рабочих с предприятий. Поздней осенью 1941 года на строительство окопов, блиндажей, капониров и других инженерных сооружений направили на целый месяц и подростков, работающих на предприятиях, в том числе и меня, хотя мне только исполнилось 16 лет. От рассвета до темна мы копали землю, носили из леса огромные бревна и укладывали их в перекрытия блиндажей под руководством саперов. Бывало, под бревно ставили 8-10 человек (точно как на картине «Ленин на субботнике»). Кормили из полевых кухонь, а ночевали здесь же в только что построенных блиндажах и укрытиях на соломе. После работы, измотанные и уставшие люди, иногда даже не дождавшись ужина, валились на солому и мгновенно засыпали. А утром их с трудом будили – и опять за работу. Через 3-5 дней такой работы людей меняли и пригоняли новую партию женщин, стариков и подростков на рабский труд. Посылали нас, подростков, и на другие разные тяжелые работы. Этой же осенью в Александровск пароходом доставили много всяких грузов, в том числе соль для рыбозаводов. Вот тут-то мне пришлось побыть грузчиком. В «ковш» буксир затягивал очередную баржу с солью, ее швартовали к стенке, укладывали деревянный трап и по нему грузчики, в том числе и подростки, носили на берег те самые мешки с солью. На барже у трапа стояли два крепких мужика и вдвоем наваливали мешки на плечи грузчиков, и те по шатающимся сходням несли мешки весом 30-40 кг и не все выдерживали эту нагрузку. Однажды я не удержался и вместе с мешком соли упал в море. Протянули мне багор, помогли выбраться на берег и послали сушиться в котельную. После этого случая меня больше на разгрузку не посылали. Дежурили мы по очереди на пожарной вышке для наблюдения за воздухом. Это на случай налета японской авиации, особенно по ночам, невзирая на погоду. Бывало, стоишь на вышке в 40-градусный мороз в валенках и тулупе и чутко вслушиваешься, готовый подать сигнал тревоги. Налетов, слава Богу, не было. Осенью 1942 года для обеспечения пищекомбината рыбой была создана бригада из 10 человек во главе с пожилым рыбаком и послали нас рыбачить на старый заброшенный рыбный цех в 10 км. от города. Дали сети, две большие лодки, снабдили солью для засолки рыбы. Жили в небольшом рыбацком доме на берегу, питались рыбой и ежедневно ставили сети на случай подхода большой рыбы. Первые дни рыба не подходила и в сети попадалась разная мелочь и крабы, которых мы варили в соленой воде и ели как сосиски. Однажды в сети запутался небольшой дельфин, так мы три дня ели дельфинье мясо, очень вкусное, напоминающее свинину. Как-то ночью во время дождя поплыл наш бригадир проверить сети и сразу же возвратился, потому что сети были до предела забиты подошедшим косяком осеней сельди. Попробовали сети подтянуть к берегу, но они с места не двигались, настолько много было в них рыбы. Я сбегал в Мгачи – небольшой шахтерский поселок где-то в километре от нас, дали нам трактор, и с его помощью сети (ставный невод) подтянули к берегу. Один рыбак стоял в воде с большим сачком, черпал рыбу и ссыпал ее в носилки, которые по два человека носили на берег и опрокидывали в специальные чаны для засолки рыбы, а бригадир производил засолку. Заполнили рыбой все свободные чаны и даже дополнительное хранилище из брезента, все обессилили, а рыбы еще оставалось в сетях очень много. Что с ней делать? Ведь это была очень крупная и жирная осенняя сельдь и жаль, если она пропадет. Сбегали в шахтерский поселок за подмогой. Оттуда пришли все, кто только мог ходить – взрослые и дети, и дружно начали грузить рыбу в тракторную тележку и в брички на конном ходу, носили ее в поселок в ведрах, носили и в мешках. С большим трудом сети освободили, мы собрались и вернулись в город, оставив только бригадира и охрану. Всех нас тогда хорошо премировали. Уже перед самым моим призывом в армию, зимой 1943 года, была сформирована бригада из молодежи для помощи шахтерам, так как на шахтах уже некому было работать, кроме женщин и подростков. На шахте я проработал целый месяц. С утра бригада в шахтерских робах и с керосиновыми лампами «шахтерками» выходила на работу через довольно широкий штрек и расходилась по своим местам в шахте. Касок в то время еще не было. Более опытные рубили уголь с помощью «обушков», а другие ставили крепления и грузили уголь в вагонетки, которые потом на конной тяге выкатывались из шахты. Пласт угля был небольшой, где-то метра полтора, поэтому передвигались, согнувшись со своими обушками и лопатами. Крепление делалось из столбиков по высоте угольного пласта с уложенными на них сверху горизонтальными перекладинами. Это крепление было довольно ненадежным, и иногда под тяжестью породы столбики и перекладины ломались как спички, и приходила беда: обрушивалась кровля и засыпала породой часть выработки. Приходилось заново делать проходку и ставить новый крепеж. Бывало еще хуже, когда люди получали увечья либо вообще гибли в этих завалах. Эта шахтерская доля не обошла и меня. Однажды, когда наша бригада рубила уголь, вдруг затрещал крепеж, и шахтеры бросились к выходу из забоя. Большинство спаслось, а группа из трех человек, в том числе и меня, осталась в забое, отрезанными от выхода обвалившейся породой. Такое пережить, не дай Бог, никому. Я был самый младший, а пожилой шахтер взял руководство на себя. Во-первых, приказал погасить две шахтерки с целью экономии керосина. Осмотрелись и увидели, что из стены сочится вода. Значит, от жажды не умрем. Чувствовалось, что в забое есть небольшая тяга воздуха. Услышали, что нам стучат по пласту, и мы ответили стуком и стали ждать спасения. Откапывали нас почти сутки и все же выручили. Так что я вполне мог разделить судьбу своей тети Веры, которая навечно осталась в шахте в Караганде. После этого происшествия мы работали в шахте до конца своего срока. Так что, доставалось моему поколению по первое число и это никогда не забудется. В песне «День Победы» есть слова: «Днем и ночью у мартеновских печей не смыкала наша Родина очей». Это относится ко мне и ко всем моим сверстникам, своим трудом приближавшим Победу. Кроме работы на предприятии всем подросткам пришлось очень много выполнять общественной работы. Часто вызывали в военкомат и поручали разносить повестки, а иногда и похоронки. Насмотрелись людского горя. К нападению Японии на Сахалин готовились поголовно все - дети и взрослые. В начале зимы 1941 года собрали нас, подростков, в Осоавиахим и заставили обучаться на инструкторов ПВХО. Две недели обучали пользованию противогазом и другими защитными средствами. Изучали все виды отравляющих веществ, как их распознать и как защищаться от них. Изучали тактико-технические данные и силуэты вражеских самолетов, как бороться с зажигательными бомбами, способы оповещения населения о воздушной и химической тревоге и так далее. После обучения всем раздали удостоверения «Инструктор ПВХО» и каждому определили район или улицу для обучения жителей, главным образом женщин-домохозяек. Мне определили улицу и группу домохозяек. Пришлось ходить по домам, составлять списки обучаемых и с трудом собирать их на занятия в ближайшей школе. Ничего, собрал и обучил человек тридцать, а потом комиссия приняла от них зачет, и каждой выдали оборонный значок «ПВХО», которые они с гордостью прикололи к кофточкам и щеголяли как в украшениях. Но это было не самое главное. Главное началось в начале 1942 года, когда нас собрали в военкомат для постановки на учет как призывников и объявили, что мы обязаны пройти 120-часовую программу «Всеобуч» - всеобщего военного обучения, и готовиться к военной службе. По воскресеньям, вместо отдыха от тяжелой работы, все до единого обязаны были явиться на занятия, а за «уклонистами» и симулянтами присылали гонцов, иногда в сопровождении милиционера. Занимались вначале строевой подготовкой и изучением армейских уставов, а потом нас выводили в поле для обучения тактической подготовке, стрельбе из боевого оружия, метанию гранат, устройству ячейки для стрельбы с последующим рытьем окопа в полный профиль. Была зима, и нас гоняли на лыжах, иногда делали лыжные переходы до 20 км. Всеобуч закончили где-то к весне и думали, что теперь нас оставят в покое, но не тут-то было: заставили обучаться на курсах снайперов и на курсах мотоциклистов. Мотоциклетное дело изучали в основном по учебникам и плакатам, а вот снайперскому делу учили капитально, очень много стреляли из снайперской винтовки с оптическим прицелом, окапывались, маскировались, соревновались в меткой стрельбе, когда надо поразить мишень метров за 200-300, а потом ползком сменить огневую позиции, да так, чтобы противник тебя не обнаружил .И все это - без отрыва от производства и без отдыха. Как бы ни устал и не измучился, но в понедельник должен быть «как штык» на работе. Так, в работе и учебе прошел 1941 год, 1942 год и наступил 1943 год, когда надо было идти служить и защищать Родину. Учбат В начале апреля 1943 года я в возрасте 17 лет был мобилизован в Красную Армию. Прошел призывную комиссию и был призван годным к военной службе. Получил полный расчет на работе, получил повестку и 9 апреля, как говорится «Загремел под фанфары». Началась моя военная служба, на которую ушло 26 лет моей жизни. На сборный пункт призывники пришли кто с матерью, кто с невестой, а меня провожала бабушка Оля. Точно по Твардовскому из «Василия Теркина»: «Всех, кого взяла война, каждого солдата Провожала хоть одна женщина когда-то». На призывной комиссии, учитывая, что я с 8 классным образованием считался достаточно грамотным, меня определили в школу младших командиров - Учебный батальон при 79 стрелковой дивизии - «Учбат». Наша команда человек в 300 пешим порядком во главе с офицерами и сержантами совершила за два дня 50 километровый переход до районного центра Дербинск (ныне село Тымовское) и прибыла в Дербинский гарнизон. При царе на этом месте был поселок катаржан, и его название дали по имени какого-то царского офицера Дербина, которого за его зверства каторжане утопили в котле с тестом. В гарнизоне, огороженном колючей проволокой, было около десятка деревянных казарм, столовая, баня, клуб и жилые домики для семей комсостава. После бани и стрижки наголо нас обмундировали: выдали старые габардиновые гимнастерки с петлицами и синие галифе с заплатками, видимо хранившиеся на интендантских складах еще с Гражданской войны. Выдали суконные шинели с петлицами, а на голову шлемы – «буденовки» с нашитыми на них большими красными звездами. На ноги выдали ботинки с портянками и обмотками. В обмотках проходили мы всю войну, а кирзовые сапоги нам выдали лишь осенью 1945 года. Выдали также брезентовые поясные ремни и амуницию – фляги и подсумки. В течении одного месяца прошли мы по полной программе Курс молодого бойца и приняли Военную присягу, после чего нас распределили для дальнейшей учебы по ротам. Меня, как хорошо знающего математику, определили в минометную роту, а других ребят – в пулеметную роту, роту автоматчиков, роту бронебойщиков и в две стрелковые роты. Каждая рота занимала отдельную казарму. Состояла рота из трех взводов, а в каждом взводе по 30 человек, по отделениям из 10 человек. Во главе роты, как правило, был офицер в звании капитана, а также политрук (позже – замполит), лейтенанты – командиры взводов и сержанты – командиры отделений, а еще старшина роты. Погон еще не было, и офицеры на петлицах носили знаки различия - «шпалы» и «кубики», а сержанты – «треугольники». Нас называли не солдатами, а курсантами и на петлицах никаких знаков различия не было. Позже, в конце 1943г., ввели погоны. Начались армейские будни. Спали на деревянных двухъярусных нарах из досок. Матрацы и подушки были набиты соломой и их один раз в неделю выносили на улицу и палками выбивали пыль, а когда солома превращалась в труху, ее обновляли. Постель застилали одной простынею, а сверху - только одеяло без простыни. Одеял не хватало, поэтому первое время вместо них выдали нам так называемые «попоны» размером полтора на полтора метра. Они предназначались для лошадей, а использовались нами вместо одеял. Правда, позже выдали настоящие байковые одеяла, а когда было холодно, то поверх попон укрывались шинелями. Мокрое обмундирование и обувь сушились в так называемых «сушилках», которые в ночное время отапливались дневальными. Иногда по тревоге среди ночи вскакивали, и надевали на себя мокрое обмундирование и обувь. Отапливались казармы кирпичными печами, а иногда печами из железных бочек. Топили дровами. Бывало, среди зимы, когда кончался запас дров, всей ротой на лыжах выходили в лес за дровами, и на плечах подвозили их к казарме, пилили и так сырыми дровами топили печи. По гарнизону ходили только строем с песнями. Кстати, в своей роте я часто был запевалою. Казарма тщательно убиралась после ухода роты на занятия. Один раз в неделю был хозяйственный день, во время которого, кроме выбивания матрацев, тщательно мыли дощатые полы. Причем не просто мыли, а скоблили лопатами до тех пор, пока пол не становился белым. Самым трудным для нас было полуголодное существование, когда солдат просыпался и ложился с одной мыслью – поесть. В армии существовало три нормы питания: первая, самая лучшая, была фронтовая, когда кроме еды солдатам даже выдавали по сто граммов водки. Вторая норма, похуже, была для прифронтовых частей, а самая скудная третья норма – для тыловых частей. Этой нормой нас и кормили, но еды было так мало, что, как говорится: «жив будешь, а больше ничего не захочется». В столовой каждое отделение занимало один длинный стол на 10 человек с деревянными лавками. Пищу из раздаточной носили в бачках и ее один из самых доверенных разливал по алюминиевым мискам. Кстати, ложки всегда носили с собой в кармане, либо за голенищем (за обмотками) и называли их «боевыми подругами». Когда выходили в поле на учения, то у каждого был котелок. При раздаче пищи все ревниво следили, чтобы другому не досталось больше, чем ему. Хлеб и сахар делили так: один (хлеборез) разрезал булку на 10 частей, раскладывал хлеб и сахар по кучкам, потом кто-то отворачивался и, указывая на пайку, его спрашивали «кому»? Кого назовет не глядя, тому пайка и достанется и никаких обид не было. Каждый хотел получить «горбушку», считалось, что в ней больше хлеба. Все это может сейчас представить и понять только тот, кто испытал настоящий голод. Фактически по этому же принципу питались заключенные в тюрьмах и лагерях. Конечно, каждый хотел что-то добавить к этой скромной еде, и если в наряде на кухне работал кто-то из друзей, то он умудрялся как-то незаметно передать товарищу лишний кусок или какую-то добавку, а иногда для своего отделения даже «закосить» целый бачок с супом или кашей. Считалось удачей, если твое отделение назначат в наряд на кухню, тогда можно было наесться вволю и даже что-то прихватить с собой. Был случай, когда я попал в наряд по столовой, но не на кухню, а в кочегарку, которая была в подвале и отапливала котлы при варке пищи. Мой товарищ украл на кухне кусок теста килограмма на два и передал мне в кочегарку. Я из этого теста наделал лепешек, уложил на лопату и испек в прогоревшей топке. Наелся вволю и наложил лепешек в карман, а остаток теста завернул в тряпку и спрятал в одну из холодных топок. Среди ночи с проверкой в столовую пришел майор – дежурный по части, зашел в котельную и сделал обыск. Разумеется, нашел мой сверток с тестом, за что мне пришлось отсидеть на гауптвахте трое суток, но товарища я не выдал. Иногда, во время выхода в поле или в лес на тактическое занятие находили себе подножный корм – ягоды, орехи, грибы. Был у нас в отделении один курсант – Вася Иванов – очень полный и вечно голодный. Его называли «Вася-шипишник» за то, что он всегда до отвала наедался спелым шиповником вместе с семенами, а потом мучался животом. Командовали нами в основном сержанты из постоянного состава, причем большинство из них уже побывали на фронте и попали в Учбат по ранению после госпиталя. Были среди них очень строгие и придирчивые, которых мы не любили, а были и хорошие, понимающие нас и делавшие скидку на возраст. Ведь нам еще было в основном по 17-18 лет. Строгим был старшина роты – пожилой сверхсрочник по фамилии Савченко, который жил с семьей в поселке и приходил в казарму в основном для наведения порядка и укрепления дисциплины. Он прошел еще войну с Финляндией и много рассказывал, что такое фронт. Из офицеров помню нашего командира взвода лейтенанта Питилимова, настоящего русского богатыря, высокого, красивого и необычайно выносливого, который нас жалел и иногда делал послабления. Погиб он во время боев у поселка Котон на Южном Сахалине. Отношения между курсантами были довольно дружескими. Вместе тянули солдатскую лямку и выручали друг друга, когда было трудно. Что такое «дедовщина», тогда еще не знали, так как ее не было, а мы были в основном одного возраста – «салаги», как нас называли старослужащие, но старались не обижать без нужды. Служба началась с изучения уставов: дисциплинарного, строевого, устава внутренней службы и устава гарнизонной и караульной службы. Сержанты усердно занимались нами строевой подготовкой: хождение в одиночку и строем, отдание чести и т.д. По утрам после подъема все выбегали на улицу, обнаженные по пояс, и под руководством сержантов выполняли комплекс физических упражнений. Физической подготовкой занимались очень много, а, учитывая, что от третьей нормы питания мы все были постоянно голодны, то физподготовка нас очень изматывала. Одной из форм физической закалки был бег, и иногда мы совершали так называемые «марш-броски» на большие расстояния от одного до пяти, а иногда до десяти километров. Причем не налегке, а с полной боевой выкладкой – оружием, шинелью (летом – в скатке через плечо), вещевым мешком (вначале были ранцы по немецкому образцу), противогазом, саперной лопаткой, подсумками с патронами и флягой с водой. Вес этого набора составлял 10-15 кг. Технология марш-броска состояла в том, что бег перемежался пешей ходьбой: 200 метров бегом, 100 метров шагом, опять 200 бегом и так далее по всему маршруту. Бежали строем, под командой командира взвода или старшины. Уставали страшно, а наиболее слабые сильно отставали и сержанты их подгоняли. Были случаи, когда курсанты в изнеможении теряли сознание и падали прямо на дороге. Иногда марш-броски совершались организованно: либо бегала вся рота повзводно, либо бегал весь батальон поротно. Причем результат каждого подразделения определялся по тому времени, которое оно затратило на марш в полном составе, до последнего курсанта. Бывало, что у наиболее слабого оружие и ранец забирали более сильные ребята и бежали с двойной нагрузкой, а иногда сзади колонны двое курсантов буквально тащили под руки наиболее обессилевшего товарища, чтобы подразделение в срок пришло в полном составе. Если был плохой результат, то на другой день или через день назначали повторный марш-бросок, причем, как правило, в воскресенье, когда другие подразделения отдыхали. Я марш-броски очень не любил и до конца маршрута добегал с трудом. От такой физической нагрузки и от такого питания все потеряли в весе по нескольку килограммов по сравнению с тем весом, с которым были призваны. Стали «тонкими, звонкими и прозрачными», а некоторых называли «доходягами». Я, слава Богу, доходягой не был, но физические упражнения на турнике, брусьях, «козле» давались очень трудно. Так как готовили из нас младших командиров – сержантов, то и учили военному делу настоящим образом. За каждым курсантом персонально закреплялось личное оружие. Вначале всем выдали винтовки образца 1891/30 года, так называемые «трехлинейки» с граненым штыком, а позже их заменили на СВТ (самозарядную винтовку Токарева) со штыком в виде ножа. Трехлинейка была очень надежным оружием, а вот СВТ уступала ей по надежности: в боевых условиях, если под затвор попадал песок, то винтовку «заклинивало» и солдат оказывался безоружным, а что это означает в бою, нетрудно понять: враг тебя, безоружного, сразу убьет. Ежедневно после занятий, винтовки чистились с помощью шомпола и тряпок, на специальных столах, а командир обязательно проверял на свет канал ствола, и плохо чищеное оружие приходилось буквально «драить». На всех занятиях в поле винтовки были обязательны. За время службы в Учбате мы все были обучены стрельбе из автомата, станкового и ручного пулеметов, а также противотанкового ружья. Обучали нас и штыковому бою, ведь в то время в ближнем бою противники сходились вплотную. Это же страшное дело, когда враги бегут навстречу друг другу с винтовками наперевес, и если ты врага не убьешь, то он убьет тебя, третьего не дано. Называли этот бой «рукопашным». И когда солдат говорит, что он дважды или трижды был в рукопашном бою, то это считается большой доблестью. Вот поэтому и учили нас очень усердно рукопашному бою. Для этого были учебные винтовки из дерева, но с металлическим штыком. В штыковом бою противника можно либо заколоть штыком, либо убить ударом приклада в голову, поэтому при обучении учились на специальных щитах из прутьев или соломы, под команды: «длинным коли!», «коротким коли!», «отбей слева!», «отбей справа!», «сверху прикладом бей!». Причем сержант иногда учил действовать не на щите, а как в реальном бою – у него в руках был длинный шест с мягким наконечником из тряпок на конце. И он, и ты старались с помощью различных приемов «победить» противника, либо отбиться от его уколов и ударов. Часто выходили на полигон на учебные стрельбы боевыми патронами по мишеням, и мне очень пригодилось обучение в прошлом на курсах снайперов – стрелял очень хорошо. Кроме стрельбы обучали метанию учебных, а иногда и боевых гранат. Был случай, когда курсант при броске боевой гранаты уронил ее рядом с собой и погиб от своей руки, а офицера, находившегося рядом, отправили в госпиталь с множеством осколков в теле. В нашей минометной роте был один взвод 50-миллиметровых (ротных) минометов и два взвода 82-миллиметровых (батальонных) минометов. Ротные минометы в войне себя не оправдали, а вот 82-миллиметровые прошли всю войну и до нынешних дней стоят на вооружении. Кстати, интересно, в Европе у немцев минометы были калибром 81 мм, и трофейными минами можно было стрелять из нашего 82 мм миномета, а при попадании к ним наших мин, они ими воспользоваться не могли. Были еще 120-миллиметровые (полковые) минометы на колесах, перевозившиеся специальными машинами – тягачами. А наш 82 мм миномет был разборным: отдельно ствол, отдельно двунога-лафет и отдельно опорная плита. Причем каждая часть весом около 10 кг. была снабжена специальным вьюком для переноса (как рюкзак). Минометный расчет состоял из командира расчета (сержанта), наводчика и заряжающего, а также подносчиков мин. В боевых частях минометчики имели конные повозки либо легкие автомобили, а минометчики на себе минометы носили только в бою, а в остальное время их возили на повозке. У нас же конной тяги не было, и минометы носили на себе. Для стрельбы устанавливалась опорная плита в специальный ровик с наклоном в сторону стрельбы, в центр плиты в специальное углубление вставлялся казенной частью ствол, и одновременно к нему пристегивалась на специальном хомуте двунога-лафет, вставлялся прицел и миномет к стрельбе готов. Оставалось только взять в руки мину с хвостовым оперением, отвинтить колпачок взрывателя и обеими руками вставить мину в ствол и опустить. При падении мины она своим пороховым патроном с капсюлем натыкалась на боек, происходил выстрел, и мина вылетала из ствола, готовая взорваться при встрече с любым препятствием. Миномет укреплялся на двуноге под большим углом к горизонту, и поэтому мы могли стрелять из-за любого укрытия (здания, оврага, горы) в противника, находящегося в подобном же укрытии. Дальность стрельбы была до 3 км, но наиболее оптимальная в пределах 1 км. Руководитель стрельбы, как правило командир роты, находился на НП (наблюдательном пункте) с биноклем, наблюдал за целями и минными разрывами и по телефону корректировал стрельбу: левее, правее, ближе, дальше, и когда сделана пристрелка, давал команду бить на поражение цели. Однако, руководить стрельбой в бою должен командир расчета, и для этого нужны знания математики. Я сразу же выделился среди других курсантов, и мне на боевых стрельбах доверялось готовить данные для стрельбы и вести корректировку во время стрельбы. Кроме боевой подготовки курсанты несли внутреннюю и гарнизонную службу. Были дневальными и дежурными по роте. Иногда стояли часовыми у Знамени в штабе части, а чаще ходили в караул по охране важных объектов, главным образом складов с боеприпасами, а также продовольственного, вещевого и других. Караульная служба была довольно утомительной и однообразной. В сутки за 24 часа, с пересменой каждые 2 часа, каждый курсант 8 часов стоял на посту часовым, 8 часов в бодрствующей смене и 8 часов сна. На посту с оружием в руках часовой постоянно находился в напряжении, готовый ко всякой неожиданности, в том числе нападению на охраняемый объект. Были и дни отдыха – по воскресеньям. Можно было пойти в увольнение, если у тебя в поселке были знакомые, а не просто искать приключений, конечно, если командир отпустит за хорошую службу. Можно было пойти в клуб в кино, на самодеятельность или сесть читать книгу, да и написать письма родным и близким. Эти письма – треугольнички с номером полевой почты ждали везде и всюду. Я писал только бабушке Оле и тете Нине, так как больше у меня никого из родных не было. Многие писали любимым и просто знакомым девушкам, но у меня такая девушка, к сожалению, отсутствовала, и писать было больше некому. В день отдыха можно было просто отдохнуть лежа на постели, а также поспать вволю, а в понедельник все начиналось сначала. Был я комсомольцем, причем довольно активным. Часто занимался выпуском стенгазеты и боевых листков. Бывали у нас и светлые дни. Осенью 1943 года всю нашу минометную роту направили на целый месяц в колхоз на уборку картофеля. Жили в палатках на берегу большой и рыбной реки Тымь. На работу уходили в 8 часов, а возвращались в 5 часов вечера. На обед приходили в лагерь. Случился у меня несчастный случай – распорол стеклом от бутылки ногу и не мог ходить на работу. Видя такое дело, командир роты назначил меня поваром вместо старшины, подхватившего в деревне венерическую болезнь и отправленного в госпиталь, а в помощь дал одного «доходягу», который умел только чистить картошку и носить из речки воду для котлов. Пришлось мне на ходу учиться поварскому делу и кормить роту, благо картошки было вволю, да председатель колхоза к нашему пайку добавлял иногда мясо и молоко. Шел осенний нерест кеты, я ее ловил и вкусно кормил курсантов лососевой ухой и жареной рыбой с картошкой, а также бутербродами с красной икрой. Отъелась рота за месяц и потом долго вспоминала эти счастливые дни и своего повара. Наступила зима, очень для нас трудная, особенно на тактических занятиях в поле, когда за 3-4 часа на лыжах приходилось несколько раз менять позицию и заново оборудовать окоп на новом месте. Минометы по снегу приходилось перевозить в так называемых «волокушах», а вернее лодках в упряжке из брезентовых ремней, в которую впрягался весь расчет. Где-то в марте 1944 года весь батальон направили в совхоз на один день для откапывания от снега буртов с капустой, и перевозки ее в гарнизон. Был теплый, почти жаркий солнечный день и курсанты, поскидав шинели, работали лопатами в одних гимнастерках. Во рту пересохло, и я так захотел пить, что наелся сырого снега вместо воды, а ночью начался сильный кашель, озноб и меня всего трясло. Вызвали фельдшера, который определил воспаление легких и с температурой 40° отправил меня в военный госпиталь, благо он был недалеко от нашего батальона. В госпиталь меня доставили уже почти без сознания. Определили двухстороннюю пневмонию, а проще – крупозное воспаление легких. Был я без сознания несколько суток, и меня врачи еле отходили. В наше время это называется реанимацией. Лечили в основном стрептоцидом, считавшемся в то время сильным лекарством, а потом начальник госпиталя выхлопотал для моего лечения очень редкий и дорогой тогда антибиотик – пенициллин. Его изобрели американцы всего год назад и поставляли в Советский Союз за золото. Я фактически поборол смерть и родился второй раз, за что всю жизнь вспоминаю и благодарю врачей – моих спасителей. Когда начал вставать с постели и меня взвесили, то оказалось, что я потерял в весе около 10 килограммов и стал худой как мумия, в связи, с чем начальник госпиталя своим приказом определил мне двойную норму питания. Из госпиталя я выписался через месяц и еще месяц командир роты меня не привлекал к полевым занятиям и стал я в роте постоянным дневальным. Однако, молодой организм поборол болезнь и в начале лета я полностью восстановился и вошел в строй. Сержант К лету 1944 года, после годичного обучения, прибывшим со мной в Учбат курсантам присвоили сержантские звания и направили служить в боевые полки. Мне тоже присвоили звание младшего сержанта, но оставили в Учбате командиром отделения в своей же роте. Прибыла партия новых ребят 1926 года рождения, и мне пришлось их обучать всему тому, чему за год научили меня. В то время был принят Гимн Советского Союза вместо Интернационала. Слова гимна были обязаны знать наизусть все военнослужащие и на вечерней проверке в строю перед сном в каждом подразделении Гимн исполняли хором. Мы уже вместо петличек носили новые знаки различия – погоны зеленого цвета, как у пограничников, на которых по традиции царской армии краской был обозначен номер части, а сержанты нашивали на погоны лычки, в зависимости от звания. Номера частей на погонах отменили где-то в 1947 году, так как для шпионов было удобно определять состав частей и подсчитывать количество личного состава. В декабре 1944 года меня из Учбата перевели в 165 стрелковый полк, который располагался на самой границе с Южным Сахалином, занятым Японией. Граница проходила по 50-й параллели и представляла собой широкую прямую просеку в тайге поперек всего острова, которая периодически зарастала лесом, и саперы с обеих сторон ее расчищали, но все равно она была покрыта травой и кустарником. Полк располагался на северных склонах сопок, напротив японской погранзаставы Хондаса и с границы не был виден. На южных же склонах находились наши оборонительные сооружения – окопы в полный профиль, блиндажи и дзоты. Днем один батальон полка находился в окопах, а остальные занимались в тылу боевой подготовкой и хозяйственными делами, а затем чередовались между собой. Я был в минометной роте командиром расчета, как и в Учбате, но на этот раз в подчинении у меня были не желторотые пацаны, а мужики в два раза старше меня. Дисциплину было не сравнить. Ходить строем не любили, песен в строю не пели, но дело свое знали досконально и служили как надо. Я первые дни попробовал добиться, чтобы службу несли строго по уставу, но меня быстро поставили на место, назвав «сынком», и разъяснили, что это не Учбат, а боевой полк, готовый в любое время вступить в бой, и что надо учиться находить общий язык с подчиненными, годящимися мне в отцы. Что и пришлось «намотать на ус», тем более, что на эту же тему со мной побеседовали и отцы-командиры. Кроме несения дежурства в окопах выходили в тыл километров за 5 от границы и там занимались боевыми стрельбами и тактической подготовкой. Кормили уже не по третьей, а по второй норме. Наступил 1945 год. В феврале и марте, когда стояли морозы и навалило много снега, из Москвы прибыла большая комиссия, и для проверки боеготовности были проведены трехдневные учения с длительными переходами на лыжах и боевой стрельбой. Вот тут-то я очутился в обстановке, похожей на фронтовую. Мои «старики» полностью выкладывались и были на высоте, не хныкали и не ворчали, а выполняли все, что я от них требовал. Хорошо отстрелялись на полигоне. Обстановка была настолько фронтовой, что все эти три дня бойцы ни разу не были в теплом помещении, а грелись у костра. На привалах готовили себе место для ночлега. Высота снежного покрова была больше метра, в связи с чем ночевали под открытым небом в снегу. На 10 человек выкапывали до самой земли траншею шириной два метра и в длину метров пять. Земля под снегом была гораздо теплее, чем на поверхности. Рубили еловые ветки, застилали ими дно траншеи на всю ширину, укладывали на них плащ-палатки, ложились плотно друг к другу на один бок, как селедки в бочке, а дневальный всех накрывал имевшимися у нас байковыми одеялами, а сверху шинелями (полушубков не было) – так и спали, согреваясь теплом товарищей, несмотря на мороз. Когда начинали мерзнуть, то дежурный давал команду, и все разом переворачивались на другой бок. И так до утра. Запомнились мне эти учения на всю жизнь. А на границе было неспокойно. Японцы вели себя нагло, часто устраивали провокации, и тогда возникала перестрелка. По ночам японские разведчики наведывались к нам через просеку в тыл с целью захватить «языка». Бывало, что убивали ножами часовых. Ходили мы по своему расположению только с оружием и только вдвоем, не меньше. В марте 1945 года меня опять перевели в Учбат, уже помощником командира взвода. И опять начались привычные занятия с новыми курсантами рождения 1927 года. День Победы 9 мая я со своим взводом встретил на тактических занятиях километрах в двух от гарнизона. Вдруг в гарнизоне началась беспорядочная винтовочная стрельба, и мы ничего не поняли, но я скомандовал взводу бегом вернуться в гарнизон, и все побежали. Навстречу, что-то крича, бежал курсант и когда подбежали ближе, услышали: «Победа, война закончилась!». Что тут началось! Все бросились обнимать друг друга, кричать «Ура», салютовать вверх из винтовок, а кто-то даже взорвал гранату. Радость в гарнизоне была неописуемая, стрельба длилась целый час, пока всех не собрали на митинг, где и объявили о капитуляции Германии. Наша очередь После объявления Победы весь Учбат праздновал ее два дня, в течении которых нас освободили от занятий, кормили двойной нормой пайка, а политработники развлекали курсантов как могли. Но праздник быстро кончился. В нашу часть приехал начальник политотдела дивизии с группой генералов из Хабаровска. Собрали людей и разъяснили, что мы не должны расслабляться, так как нам на Дальнем Востоке еще предстоит разгромить японский милитаризм, что Вторую мировую войну надо заканчивать совместно с нашими союзниками и тогда будет мир во всем мире. Летом в нашу дивизию стало поступать пополнение из числа фронтовиков, а так же много вооружения и боеприпасов. Перевели нас на фронтовую норму питания. Занятия в Учбате усилились, изучали новые уставы и опыт фронтовиков. Весь наш батальон по очереди вывозили на аэродром, где все совершили по одному парашютному прыжку, в том числе и я, хотя особого восторга от прыжка не испытал. Просто каждого парашютиста выталкивали из самолета, предварительно зацепив карабином кольцо парашюта за шнур, прикрепленный над дверью самолета. В памяти остался только страх, когда как бы проваливаешься в пропасть. Мы между собой решили, что нас будут десантировать в Японию. В первых числах августа весь батальон пешим маршем двинулся на юг. Я был направлен в 157 стрелковый полк, стоявший у поселка Палево на Палевских высотах, а остальных направили кого в 165-й стрелковый полк на границу, а кого в 179-й стрелковый полк в с. Абрамовку. В 157 полку меня назначили командиром минометного расчета, а для каждого расчета выделили конную повозку. Буквально на второй день после моего прибытия в полк, его рано утром подняли по тревоге и двинули в сторону границы. Я даже толком не познакомился со своим расчетом и не знал еще, кто чего стоит. Вот что означает спешка! За два дня наш полк совершил 70-километровый марш и 9 августа вышел к Государственной границе. Накануне 8 августа японскому послу в Москве было заявлено, что верный союзническому долгу, СССР вступает в войну с Японией с 9 августа. Еще на Ялтинской конференции глав трех государств, в феврале 1945 года, наше правительство дало союзникам обещание, что ровно через 3 месяца после капитуляции Германии наша страна вступит в войну с Японией. После Победы прошло ровно три месяца, день в день. Американцы еще 6 августа сбросили на Хиросиму атомную бомбу, а 9 августа, в день вступления СССР в войну – вторую атомную бомбу на Нагасаки, что, по-моему, во многом предрешило исход войны. Хотя наши правители еще много лет доказывали всему миру, что исход войны с Японией решился только после начала нашего наступления, а не в результате атомных бомбардировок. Южный Сахалин Вдоль всего Сахалина, как Северного, так и Южного, еще до передачи его японцам после поражения России в 1905 году, по центру острова была проложена единственная гравийная дорога. Населенные пункты были расположены главным образом вдоль этой дороги, да и граница охранялась в районе этой дороги. Дальше, слева и справа, по горам, сплошь заросшим непроходимой тайгой и бамбуком, населенные пункты отсутствовали, и никакой охраны на границе не было. Первым границу перешел и вступил в бой 165 стрелковый полк, а наш 157-й был во втором эшелоне. 165-й СП быстро захватил японскую заставу, перебив пограничников, и начал наступление на юг, но где-то километрах в пяти встретил упорное сопротивление регулярных частей японской армии и втянулся в ожесточенные бои с ними. Следом границу перешел наш полк. Погранзастава Хондаса была разгромлена, кругом валялись трупы наших и японских солдат. Нашему батальону пришлось копать братские могилы, подбирать и хоронить в них наших бойцов, а отдельно – японских. Я зашел в разбитый штаб погранзаставы и среди множества разбросанных бумаг увидел уставы Красной Армии – дисциплинарный и БУП-42 (боевой устав пехоты издания 1942 года), который был составлен уже на опыте войны и очень строго хранился. Откуда они взялись? В связи с этим вспомнилось, как во время моей службы на границе двое наших бойцов (один русский, второй татарин) от тяжелой солдатской службы и голода, поддавшись на призывы японцев переходить на их сторону, которые они передавали по громкоговорителю, побежали через границу к японцам. Этих солдат вовремя заметили и открыли по ним огонь на поражение. Японцы тоже стали стрелять по нашим позициям. Оба солдата упали прямо в болото на просеке. Ночью наши разведчики, несмотря на осветительные ракеты и стрельбу японцев, ползком перетащили этих солдат на нашу сторону, причем один оказался убитым, а второй – живой, раненный в ногу. Этого второго перебежчика через два дня прямо в расположении нашего батальона открыто судил военный трибунал и за измену Родине приговорил к расстрелу. Построили батальон и на глазах у всех, в назидание другим, изменника поставили к стенке и расстреляли. Причем, приговор приводили в исполнение те солдаты, которые вместе с ним служили в одном отделении. Вот так каралась измена. У убитых солдат и офицеров, как наших, так и японских, мы забирали из карманов все документы, карты, часы и т.д. Снятие с трупов одежды и обуви строго пресекалось, за мародерство могли отдать под трибунал. Кроме документов в карманах у наших солдат, в том числе и у меня, были личные алюминиевые футлярчики толщиной чуть больше карандаша с пробочкой, внутри которых находилась скатанная в трубку записка с указанием фамилии, имени и отчества, года рождения, места рождения, военкомата, из которого призывался и адреса родственников. Эти футлярчики тоже искали и забирали для учета потерь. Интересно, что до войны и во время войны солдатские книжки были очень примитивными, без фотографии владельца, а только с записями, заверенными подписью командира и его печатью, а иногда и без печати, что в дальнейшем создавало немало трудностей для подтверждения прохождения военной службы, участия в боях и т.д. У японцев же каждая солдатская книжка была снабжена фотокарточкой, а вместо пенала на шее на шнурке висела алюминиевая бирка с личным номером. Кстати, после войны такие же бирки ввели для всех офицеров, а позже и для солдат и у нас в СССР. Между тем, 165 СП, начав успешное продвижение вперед, подошел к первой оборонительной позиции японцев, которая была хорошо укреплена, и завяз там в тяжелых кровопролитных боях. Нашей дивизии противостояла 88-я пехотная дивизия японцев, уже имевшая опыт боевых действий в Манчжурии и на Филлипинах. По всем канонам военной науки для победы над противником, находящимся в обороне, наступающая сторона должна иметь тройное превосходство в живой силе и технике. Здесь же было соотношение один к одному. Причем японцы заранее соорудили линию обороны и находились в укрытии, а наши наступали в открытую. Никаких бронежилетов в то время не было. К тому же японцы защищали свою землю, а не какую-то Корею или Манчжурию и многие родились на Сахалине (назывался он по-японски Карафуто), поэтому дрались за свою родину и свои семьи не щадя сил и жизней. Наша трудность заключалась в том, что на одном большом участке шоссейная дорога проходила по болоту и когда пошли первые танки, дорога рухнула, и невозможно было по ней пройти ни танкам, ни артиллерии, ни грузовикам с боеприпасами. Скопилось их множество, а слева и справа болото и обойти этот аварийный участок было невозможно. Пришлось нашему 3-му батальону, находившемуся в резерве командира дивизии, в течение двух суток днем и ночью настилать дорогу бревнами. Только настелим, пройдет несколько танков или тягачей с тяжелой артиллерией, и эти бревна вновь уходят в болото. И опять пилили деревья и на плечах подносили их к болоту и укладывали, а спустя небольшое время все повторялось. Ночью 12 августа батальон сняли с ремонта дороги и бросили на передовую, на смену обескровленному 165-му СП, который был отведен во второй эшелон, и мы вступили в бой. Боевое крещение Нашей минометной батарее определили позицию на склонах небольшой высотки. Той же ночью быстро вырыли окопы для минометов и индивидуальные ячейки для каждого солдата. С рассвета батарея начала обстреливать японские позиции. Командир батареи с наблюдательного пункта на высотке по телефону корректировал огонь батареи. Нам еле успевали подносить мины, которые ночью же завезли в большом количестве по отремонтированной батальоном дороге. Наводку минометов производили по команде с помощью заранее выбранных ориентиров. После пристрелки наносили по цели мощный удар из серии мин, но результатов своей стрельбы не видели, так как находились на обратном склоне высотки. Позже узнали, что урон японцам нанесли немалый. При нашей поддержке батальон атаковал японские позиции, но вперед продвигался медленно, неся большие потери. К вечеру того же дня японцы подтянули свои минометы и начали обстрел нашей батареи. Сначала мины падали, где попало, но вскоре японцы произвели пристрелку и мины полетели прямо на батарею. Мой расчет находился на правом фланге батареи, наводчик и второй номер вели стрельбу, а я находился от миномета в метрах 8-10, принимал команды по телефону и отдавал их расчету. Японские мины падали все ближе и ближе и уже вышли из строя два соседних расчета, а наш расчет беда пока миновала. И тут случилось непоправимое! Очередная мина угодила в наш расчет. Миномет разорвало, наводчика Сашу Мартынова убило сразу, второй номер – пожилой солдат по фамилии Пронин остался жив, но ему оторвало ногу. Меня же взрывом оглушило и отбросило в сторону. Остался жив, но осколком мины меня ранило в подбородок и посекло в клочья обмундирование. После контузии я сам перевязал рану с помощью перевязочного пакета и когда огляделся – с ужасом увидел, что батарея перестала существовать. Японцы продолжали обстреливать нашу позицию, и я с этого проклятого места ползком перебрался в сторону и попал на позицию пулеметной роты, которая тоже понесла немалые потери. Уже ночью, когда стрельба стихла, комбат собрал остатки батальона и стал приводить его в порядок. Меня перевели в пулеметную роту и назначили вторым номером станкового пулемета «Максим» к старшине Буюклы, по национальности молдаванину, который уже побывал на западном фронте и на груди у него блестел солдатский Орден Славы и пара медалей. Тут же ночью старшина начал меня обучать обязанностям второго номера, который в бою находится рядом с наводчиком и подает к пулемету ленту с патронами. При смене позиции вдвоем перекатывают пулемет на колесах, а на марше второй номер несет на себе станок пулемета со щитом и колесами. Эта штука весила где-то около 10-12 кг. и носить ее на своих плечах было малым удовольствием. Утром нас заменили свежими силами, ввели в бой 2-ю стрелковую бригаду из резерва, а наш батальон отвели в ближайший тыл, где пришлось прочесывать местность от «кукушек». Это были специально обученные стрелки, которые оборудовали свои позиции на деревьях и с них стреляли в спины наступающих солдат, а в случае опасности прятались в специальные норы, оборудованные под деревьями и хорошо замаскированные. Японцы были вооружены винтовками «Арисаки» очень хорошего боя, снабженными широкими штыками в виде лезвия кинжала, из которых метко стреляли. Этот способ боевых действий японцы переняли у финнов, которые широко его использовали во время финской войны. Несколько «кукушек» мы обнаружили в их норах и уничтожили. Был в дивизии случай, когда ночью группа «кукушек» в тылу дивизии атаковала дивизионный санбат и ножами зарезала раненных солдат и медперсонал, включая медсестер. Сменившая нас 2-я бригада при поддержке артиллерии и танков наконец-то выбила японцев с их позиций и с боем продвинулась вперед на несколько километров. Но впереди оказалось еще большее препятствие для наступления – вышли к мощному Харамитогскому укрепрайону. Этот укрепрайон из множества ДОТов (долговременных огневых точек) с крытыми проходами, окопами и минными полями пройти было невозможно, так как он располагался на гряде сопок, где был пристрелян каждый метр. Уже после боев, когда нашу дивизию возвращали в свое расположение на Северный Сахалин, мы наблюдали, как саперы взрывали эти ДОТы с бетонными стенами толщиной до полутора метров в 2-3 этажа, сверху накрытыми металлическими колпаками. Под землей у японцев были артиллерийские позиции, водопровод, склады с большими запасами боеприпасов и продовольствия, и даже госпиталь. Строились эти позиции несколько лет силами пленных корейцев, которых потом всех расстреляли. На Карельском перешейке зимой 1940 года наши войска, когда вышли на «Линию Маннергейма», точно так же уперлись в укрепрайон, который смогли взять только после громадных потерь. Этот самый Харамитогский укрепрайон наша дивизия штурмовала несколько дней и все бесполезно. После мощной артиллерийской подготовки, когда казалось, что ничего живого не осталось, наступающие батальоны и роты вновь бросались в атаку и вновь «оживали» ДОТы, и вновь лилась кровь. Командование приняло решение укрепрайон пока больше не штурмовать, а обойти его с флангов и атаковать с тыла. Для этого один батальон 179-го СП обошел укрепрайон с правого фланга по непроходимым горам так называемого Камышового хребта, сплошь покрытого Курильским бамбуком, и должен был выйти в тыл укрепрайона у поселка Котон. Наш же 3-й батальон 157-го СП направили в обход укрепления с левого фланга по залитой водой пойме реки Поронай с множеством озер и проток, местами, превратившимся после дождей в сплошную водную преграду, откуда японцы нас не ждали. Всю ночь батальон без проводников обходил укрепрайон по пояс в воде, неся с собой только пулеметы и боеприпасы. Мне, со станком пулемета на плечах, было неимоверно трудно. Несколько раз проваливался в протоку вместе с пулеметом, но, стиснув зубы, я упрямо шел и шел вместе со всеми. Иногда старшина подменял меня, брал станок на свои плечи, а мне передавал ствол пулемета. К утру батальон незаметно от японцев вышел к железнодорожной станции Котон в тылу укрепрайона. Поселок Котон был очень важной опорной базой японской армии. В нем находился хорошо укрепленный гарнизон, подготовленный к длительной обороне. Железнодорожная станция Котон была тупиковой, здесь заканчивалась железная дорога, проходившая с юга на север Южного Сахалина. Было довольно много станционных построек и складов. По насыпи проложены рельсовые пути, а со стороны вокзала вдоль них были вырыты сплошные окопы. Мы же вышли к станции рано утром с восточной стороны, напротив вокзала, где стеной стояла тайга. Командир батальона капитан Смирных собрал весь состав батальона и поставил задачу сходу атаковать и захватить станцию. В это же время по рации он получил сообщение, что одновременно с нами поселок и станцию будет атаковать батальон 179-го СП, вышедший к ней с западной стороны. Часов в 6 утра, бойцы батальона поднялись на насыпь и с криком «Ура» атаковали вокзал. Через полчаса вокзал и станция были взяты почти без боя, так как было раннее утро, и японцы не ожидали нашего нападения. Часа через два японцы подтянули силы гораздо большие, чем в нашем батальоне, и выбили нас со станции за насыпь туда, откуда мы пришли. Мы услышали, что началась стрельба за поселком, куда вошел батальон 179-го СП. Когда комбат по рации доложил обстановку в штаб дивизии, было приказано атаку повторить и выбить японцев со станции. Дважды батальон, оставляя трупы своих солдат, атаковал станцию, и оба раза нас снова выбивали за насыпь в лес. Ближе к вечеру бой затих, к нам подошел еще один батальон, и наши силы удвоились. Ночью шла подготовка к утреннему бою, и в небе постоянно висели осветительные ракеты. Шел моросящий дождь, и все промокли до нитки, несмотря на наличие у каждого плащ-палатки. По самому краю насыпи с нашей стороны была проложена узкоколейка, по которой японцы на вагонетках перевозили на станцию гравий из карьера, и этот карьер был в наших руках. Он находился в лесу, из которого узкоколейка выходила на станцию из-за поворота. Ночью саперы одну вагонетку оборудовали платформой из досок, и комбат приказал моему старшине Буюклы установить на нее наш пулемет с тем, чтобы на ходу с вагонетки вести огонь по японцам, находившимся в окопах вдоль путей. Старшина мне сказал, что мы за пулеметом будем вдвоем и неизвестно, останемся ли в живых, но боевую задачу надо выполнить. Отчаянный был старшина, не знаю, жив ли еще! Установили на платформу пулемет, под колеса сделали упоры, заправили пулеметную ленту и мы легли за пулемет. Не помню, был ли страх, но я уже не думал о том, что мы обречены на верную гибель. Когда окончательно рассвело, солдаты дружно разогнали вагонетку и она на большой скорости, под уклон выкатилась на станцию и помчалась вдоль путей. Японцы начали беспорядочную стрельбу, но старшина уже открыл огонь по окопам, у японцев возникла паника, они начали выскакивать из окопов и убегать, а старшина стрелял по ним до тех пор, пока не кончилась лента. Мы уже почти проскочили станцию, я стал заправлять в пулемет новую ленту, но в это время вагонетка на скорости наехала на нашего погибшего солдата, лежащего поперек пути, и перевернулась вместе с нами и пулеметом, а затем вылетела с насыпи под откос в расположение батальона. Была очередная атака двух батальонов, рукопашный бой за станцию, но мы уже из боя вышли, так как при падении у пулемета сломался прицел, и заклинило колеса. Сидели мы вдвоем со старшиной на мокрой земле, грязные, в синяках, и старшина плакал, а меня всего трясло от пережитого. Когда мы выбрались с пулеметом, станция Котон была уже взята и японцы в своем укрепрайоне оказались в окружении. По рассказам ребят, в этот же день был последний штурм укрепрайона. Видя, что японская артиллерия довольно слабомощна и их снаряды не пробивают броню наших танков, танкисты подходили почти вплотную к ДОТам и, опустив стволы вниз, прямой наводкой били по амбразурам, а пехота ворвалась внутрь. Японцы выкинули белый флаг и начали сдаваться в плен. Некоторые солдаты были свидетелями, как смертники делали себе «харакири». Это случилось 19 августа 1945 года, после чего два полка продолжали наступление на юг, а один полк был оставлен на месте боев для погребения погибших и для принятия капитуляции японцев. Это была наша Победа, победа нашей 79-й стрелковой дивизии, которой потом дали имя «Сахалинской» и наградили орденом Красного Знамени. Позже, уже после боев, старшину Буюклу наградили вторым Орденом Славы, а меня – медалью «За отвагу». Наш комбат капитан Смирных погиб при штурме следующей станции Китон и она сейчас носит его имя, а станция Котон стала называться Победино. На ней и вокруг нее стоят обелиски, а железная дорога сейчас проходит и по Северному Сахалину, соединяя обе части острова. 19 августа 1945 года японский император Хирохото объявил о капитуляции Японии и Вторая мировая война закончилась. Бывает обидно слышать, как некоторые войну с Японией считают легкой прогулкой, когда целые гарнизоны противника сдавались без боя. Наша же дивизия понесла огромные потери. После боев в строю осталось меньше половины личного состава. Многие мои сослуживцы сложили на Сахалине свои головы, вечная им память и слава. Совсем недавно, разглядывая карту Сахалина, я вдруг увидел, что бывшая станция Сикука на юг от станции Смирных носит имя Буюклы, моего старшины. Дивизия после 19 августа продолжала наступление, подавляя отдельные очаги сопротивления японских опорных пунктов, которые еще не знали о капитуляции. На юг После капитуляции японской армии наша дивизия двинулась на юг. Пешим маршем прошли километров 100. Правда, пулеметы везли лошади на бричке. Когда вышли к побережью Охотского моря, то видно было, как слева в устье реки Поронай горел японский город Найро. Это наша доблестная авиация без всякой нужды, уже после окончания боев разбомбила большой бумажный комбинат. Дивизия же за 10 дней боев не видела в небе ни одного нашего самолета (японских, кстати, тоже). Причина, видимо, в том, что была осень, туманы и нелетная погода, а когда небо прояснилось, летчики стали искать, кого бы разбомбить, ведь и им тоже хотелось получить свои ордена. С интересом мы рассматривали японские поселки с их деревянными домами, обшитыми досками, и с железными дымовыми трубами, торчащими из окон. Японские жители, в основном крестьяне, прятались и уходили в лес, но видя, что разбоя и грабежей с нашей стороны нет, осмелели и стали подходить, чтобы лучше рассмотреть захватчиков. В одном из домов видели мы на стене плакат, на котором изображен большой русский солдат с волосатыми руками и с дубиной, которой он лупит маленьких людишек, разбегающихся в стороны. Таким плакатам верили и боялись русских. Жили японцы бедно. У крестьян были огороды, на которых, как и у нас, росли картошка и капуста, а за домами – большие кучи пустых раковин, которые у нас называются «гребешок». В сараях у всех была целая гора рогожных мешков с вонючей сухой рыбой для удобрения огородов, называемых туками. Это сколько же в море было рыбы, если ее в огромных количествах вылавливали на удобрение? Были у японцев собаки и кошки, лошади и коровы, а также свиньи, но во дворах грязь и вонь. Можно было наблюдать во дворе свиней, на спине которых сидели вороны, ничего не боясь. В домах мебели почти не было, но зато все полы были застелены толстыми циновками, а между комнатами располагались раздвигающиеся в стороны перегородки, оклеенные бумагой, и в случае пожара эти жилища сгорали моментально, как спички. Где-то дня через четыре нашего марша на одной из железнодорожных станций мы увидели совершенно целые паровозы и вереницы пустых товарных вагонов. Нашли японских машинистов, да и у нас были умельцы по этой части, растопили топки паровозов, прицепили к ним вагоны, погрузились в них и двинули в двух поездах на юг. Вперед пускали моторную дрезину с автоматчиками, за ней сзади наши два состава, а на полустанках и переездах японские железнодорожники поднимали нам зеленые флажки. Рано утром 25 августа 1945 года, в день моего рождения, когда мне исполнилось ровно 20 лет, наша дивизия без единого выстрела вошла в главный город Южного Сахалина – Тойохару. В этот день обезоружили японскую полицию, оставив жандармам только тесаки, и они патрулировали по улицам совместно с нашими патрулями. Никакого сопротивления не было. Жители восторга при виде наших солдат не проявляли, но и большого страха мы на их лицах не видели. Все части и подразделения разместили по городу в административных и других зданиях. Нашему пулеметному взводу определили трехэтажное здание банка. На втором этаже в жилых комнатах хозяина банка (успевшего эвакуироваться) разместился личный состав взвода, а на плоской крыше по углам для устрашения установили пулеметы с дежурными расчетами, но на следующий день дежурство отменили, так как в городе было спокойно. Позже в город вошли морские пехотинцы из высадившегося в порту Маока десанта. Солдатам разрешили с оружием и группами осмотреть город и пройтись по улицам. Город был небольшим с одноэтажными домами, имелось несколько заводов и большой железнодорожный узел. На второй день после занятия города в банк стали один за одним приходить на работу японцы – служащие банка, рассаживались по своим местам и что-то писали и считали. Потом стали появляться клиенты с какими-то бумагами, и мы им не мешали. Что за операции они вели – не знаю, ведь наше командование в первый же день арестовало в банке всю наличность, как в иностранной валюте, так и в японских иенах. Кстати, японцы успели до нашего прихода эвакуировать не только золотой запас, но и много ценного имущества. Многие состоятельные японские семьи успели эвакуироваться на о. Хоккайдо, пока наши военные корабли не перекрыли пролив Лаперуза. Командование с японскими властями и населением общалось с помощью наших переводчиков, да и у японцев были свои переводчики, знавшие русский язык. В первый же день по улицам в командирской машине возили какого-то русского деда с огромной рыжей бородой, и он показывал город новому командиру нашего батальона, назначенного комендантом города. Солдаты же по-своему осваивали японский язык, общаясь с японцами и объясняясь на своем языке, попутно запоминали японские слова и целые фразы. Во время войны по указу японского императора все женщины были обязаны вместо юбок носить шаровары, причем довольно широкие, как у нас в Средней Азии. С нашим приходом на улице стали появляться японки в кимоно и в европейкой одежде, но большинство было в шароварах. Между японцами часто можно было слышать приветствие друг другу, которое звучало так: «Аноны, семимачтаны?», а по нашему переводилось как «Привет дорогой, как твои дела?». Наши солдаты – шутники к японкам обращались по-своему: «Аноны, снимай штаны!», в ответ на что они улыбались, не понимая смысла этой фразы и принимая ее за приветствие на русский лад. Во дворе банка было два довольно больших склада, принадлежавших хозяину банка. Мы туда никого не пускали, ссылаясь на приказ командования, а сами хозяйничали. В одном складе было всевозможное продовольствие: крупы, галеты, банки с рыбой и всякими заморскими фруктами. Мы, разумеется, все это перепробовали и оценили. Мне особенно понравились консервированные ананасы в двухлитровых банках, необычного для нас и неповторимого вкуса. Во втором складе были всевозможные изделия из ткани, дерева и металла, многие непонятного для нас назначения. Разумеется, наши пулеметчики кое-что себе взяли в качестве «трофеев», а пожилые семейные солдаты набили полные чемоданы всяческой одеждой, которой так недоставало нашим жителям в тылу. Я же в качестве трофея взял себе большой футляр с набором американских сверл различного размера из особо прочного сплава, называемого у нас «Победит». Даже по нынешним временам это большая ценность, о которой мечтают наши слесари и токари. Позже, когда мне через два года довелось побывать в командировке в Александровске, я этот набор сверл подарил своему наставнику, который когда-то обучал меня слесарному делу. Растроганный дед плакал от счастья, что его ученик стал сержантом, воевал, остался жив и не забыл о нем на чужбине. Вечером же он собрал к себе в гости всех мастеровых, и мы посидели за столом с выпивкой и немудреной закуской, вспоминая довоенную жизнь и всех наших слесарей и токарей, не вернувшихся с фронта. В Тойохаре (ныне Южно-Сахалинске) наша дивизия пробыла всего дней десять. Приближалась зима, условий для размещения личного состава и техники не было, поэтому дивизия была возвращена в места своего прежнего базирования, в свои прежние гарнизоны. До Котона (Победино) ехали поездом. В Котоне пробыли два дня, приводя в порядок братские могилы и подбирая имущество, технику и боеприпасы для дальнейшего использования. По местам боев прошли походным маршем, пересекли бывшую границу и отправились дальше по своим гарнизонам. Наш 157 СП вернулся в свой гарнизон на Палевских высотах, где в сохранности оставались здания, казармы, склады и сооружения. Буквально на второй день весь личный состав был направлен в ближайший лес с целью заготовки березовых веников для корма лошадей зимой, так как сена было заготовлено недостаточно, а веники его вполне заменяли, если их запарить. Приводили в порядок и себя, и оружие, а главное – казармы для зимовки. Меня опять перевели из пулеметчиков в минометную роту и назначили командиром расчета. Новое назначение В середине сентября 1945 года меня неожиданно вызвал командир батальона и, когда я явился, в штабе уже толпилась большая группа солдат и сержантов из разных подразделений. Командир зачитал приказ о переводе около 50 человек к новому месту службы, в распоряжение командира дивизии. Гадали мы, гадали, куда же нас пошлют, но так ничего и не поняли. Вместе со своими вещами и личным оружием, мы погрузились на машины и убыли в поселок Онор, где располагался штаб дивизии. Подъезжая к штабу, увидели, что на поляне сидит множество военнопленных японцев с огромными рюкзаками. Вышел из штаба полковник, нас построили и он объявил, что с этого дня из нас и военнопленных формируется 524 отдельный рабочий батальон, представил командира и офицеров батальона. Уже поздно вечером конвоиры передали нам под охрану ровно тысячу пленных. Их построили поротно (по 250 человек в роте), назначили из японских офицеров и унтер-офицеров командиров рот, взводов и отделений. Оказывается, в нашей стране, как и у немцев, пленных формировали в такие же воинские части с армейскими порядками, дисциплиной и армейской структурой. Ведь пленные являются «военнопленными», то есть продолжают оставаться военными, и при армейской структуре ими было легче управлять. Были в СССР немецкие, итальянские, румынские и другие рабочие батальоны, и было их множество. Уже даже номер батальона говорит сам за себя. Именно из таких вот батальонов и полков, но в немецкой форме состояла Власовская армия. Наступила первая ночь моей службы в новом батальоне, которая для меня окончилась печально. Меня разбудили в очередную смену караула, но не предупредили, что рядом с поляной протекает большая река Поронай. Заступив в караул, я, не спеша, с оружием наперевес, ходил по указанному для меня участку и вдруг куда-то провалился. Это был обрыв реки. Летел под откос метров пять, и плюхнулся в воду. Ночь была туманная, очень темная и совершенно ничего не было видно. Хорошо, что упал я на мелкое место, а то бы мог и утонуть. В темноте начал шарить под ногами, пока не нашел в реке свою винтовку. Попытался вылезти наверх, но не тут-то было – берег был крутой и глинистый. Долго повторял свои попытки, но скатывался назад в воду, пока, наконец, не нащупал корень какого-то дерева и с его помощью выбрался наверх, весь мокрый и грязный. Увидел костер, у которого сидели пленные, а рядом – начальника караула, которому и доложил о происшествии. Вид мой, как мокрой курицы, вызвал общий взрыв такого хохота, что к костру стали подходить другие пленные и наши солдаты. Меня сменили с поста и заставили сушиться у костра, а через несколько часов, я еще в сыром обмундировании, снова был на посту, но уже на другой стороне поляны. Утром из полевой кухни накормили нас и пленных, мы их построили и маршем двинулись по шоссе на север. Лишь к концу дня комбат объявил, что батальон будет располагаться в Дербинске, в том самом гарнизоне, где до этого находился наш Учбат. Без всяких происшествий и попыток побега пленных привели и разместили в наших бывших казармах, и в тот же день силами пленных их лагерь был огорожен колючей проволокой. Позже установили по углам наблюдательные вышки, и жизнь в лагере началась. Использовали пленных на самых разнообразных работах в поселке и в ближайших совхозах. На работу водили сначала под конвоем строем, а позже, когда убедились, что они не делают попыток бегства, стали направлять на работу группами под командованием японских командиров. Японцы понимали, что война кончилась и рано или поздно их отпустят в Японию, поэтому нет никакого резона бежать и подвергать опасности свою жизнь. Кстати, в первые же дни всех японцев поставили на учет, записали их фамилии, воинские звания, в каких частях служили и где находятся их родственники. Эти данные были переданы Международному Красному Кресту. Была поздняя дождливая осень, иногда срывался снег, и вот-вот должна была начаться зима. Я уже упоминал, что у японцев были огромные рюкзаки. Оказывается, еще до передачи нашему батальону, их всех полностью обмундировали в зимнюю амуницию с японских армейских складов и разрешили взять с собой не только летнее обмундирование, но также одеяла, спальники, запасную обувь, снаряжение, котелки и все, что им было необходимо в плену, и что они могли унести на плечах. Кормили их по нашей армейской норме питания, даже лучше, чем нас во время войны, да еще подкармливали на месте работы, будь то совхоз, ферма или леспромхоз. Перед самой зимой в мое подчинение, как младшего командира, выделили команду из 40 японцев и отправили на известковый рудник, расположенный в километрах в 15 от гарнизона, для обжига извести. Рудник размещался в тайге на горах из известняка. Раньше он был действующий, но за войну полностью опустел. Оставшиеся от прежних работников бараки охранял лишь один дед, которому некуда было уезжать от нажитого места. Этот дед раньше был бригадиром и знал всю технологию добычи извести, в том числе и взрывное дело. Разместили мы японцев по баракам, а сами всей командой из пяти человек расположились в доме деда, которого назначили бригадиром над пленными. Дом был добротный из толстых бревен, очень теплый зимой. Нам доставили походную кухню, запас продовольствия, а также инструменты (пилы, лопаты и др.) и мешки с селитрой и какими-то компонентами, из которых бригадир составлял взрывчатую смесь. Японскую команду возглавлял японский офицер, и они быстро обустроились на новом месте. В команде был переводчик по имени Ямада, шустрый и плутоватый, довольно сносно знавший русский язык. Еще когда батальон прибыл в Дербинск, с нами провели несколько занятий по изучению японского языка, и вскоре все мы могли более или менее изъясняться с японцами на ломаном русско-японском языке. Японцы тоже очень скоро стали понимать русский язык и особенно русский мат, который они успешно применяли между собой. Добыча извести состояла в том, что в карьере с помощью специальных приспособлений в виде бура и тяжелых молотов вырубались шурфы для закладки взрывчатки, после чего бригадир производил взрыв. Известняк большими кусками укладывали в печь для обжига и разводили огонь из толстых чурок, на которых, при высокой температуре, известняк превращался в негашеную известь. Потом уже сами японцы предложили свой способ обжига. На слой уложенных в клетку бревен укладывали известняк, затем опять бревна и снова глыбы известняка. Получалась внушительная конструкция, которую с вечера поджигали, а после сгорания дров и остывания этого костра утром из золы вынимали прекрасно выжженную известь, в которой очень нуждались предприятия, и особенно население. Охрану пленных производили с помощью одного часового днем и ночью. Периодически на рудник приходили грузовики, которыми нам доставлялось продовольствие и все необходимое, а обратно вывозили известь. Солдат периодически заменяли новым составом, а бригадир и я были бессменными руководителями. У деда было охотничье ружье 16 калибра, с которым я иногда ходил на охоту, добывал рябчиков и глухарей, а иногда и зайцев. Переводчик Ямада много рассказывал о жизни японцев и о своей службе, а я рассказывал ему о своей. Он, оказывается, успел послужить в Манчжурии, Корее, воевал с американцами на Филиппинах. Оценивая результаты войны, Ямада убеждал меня, что в районе боевых действий на Сахалине у японцев было большое преимущество в количестве войск и вооружения, и если бы не атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки в августе 1945 года, то японский император не отдал бы приказ о капитуляции, и многие из нас, в том числе и я, вряд ли остались бы живы в этой мясорубке. Может быть он был прав, и именно американцам я обязан своей жизнью, а может это просто судьба. Глядя на нашу малочисленную команду, Ямада с улыбкой говорил, что если бы они – пленные, только захотели, то без труда поубивали бы нас всех и ушли в тайгу. Но такой необходимости не было, так как с острова далеко не убежишь, да и им было у нас неплохо, оставалось только ждать освобождения. Я за эту зиму уже неплохо изучил разговорный японский язык и мог с ними почти свободно общаться. К сожалению, сейчас уже помню только отдельные слова: аригато, вакаранай, дозо и немного других, но когда по телевизору или в кино слышу японскую речь, то кое-что понимаю до сих пор. В конце зимы мне на смену прислали другого сержанта, а меня отозвали в гарнизон и предложили должность начальника вещевого склада, с чем я тут же согласился и принял вещевой склад. В складе хранилось много как нашего, так и трофейного вещевого имущества, а также оружие и боеприпасы. Кроме того, на мне был склад ГСМ. Работы было очень много, но без подчиненных. Сам вел складской учет имущества и отчитывался за него. Сам принимал и выдавал имущество, а после рабочего дня сдавал склад под охрану. Один раз в неделю на склад сдавалось грязное постельное белье – простыни и наволочки (японцы тоже спали на простынях) и я увозил белье в прачечную и забирал после стирки. К тому времени изменился и мой внешний вид. Отъелся, стал хорошо одеваться. Вместо ботинок с обмотками у меня появились сапоги, и не кирзовые, а кожаные. Вместо хлопчатобумажного солдатского обмундирования – офицерская шинель и офицерские брюки с гимнастеркой из чистой шерсти, а зимой - новый белоснежный полушубок и офицерская шапка. Жил не в казарме, а в общежитии с начальством. Это все еще была срочная служба. Прослужил я уже четыре года и не знал, что служить еще придется больше трех лет. К тому времени я получил вторую медаль – «За победу над Японией». Пришлось мне бывать в служебных командировках. Несколько раз ездил за имуществом на дивизионные склады, один раз в Александровск и дважды – на Южный Сахалин в город и порт Отомари (ныне – Корсаков). В Отомари получал продовольствие и другое имущество и отправлял вагонами на станцию Котон, а дальше – грузовиками, причем без охраны и сопровождающих. Ехал один в товарном вагоне вместе с имуществом. Когда я первый раз ехал в Отомари, командир части подполковник Ермаков предложил мне остановиться на ночлег не в комендатуре, а в семье одного из японских офицеров - командира японской роты, грамотного и культурного офицера – фронтовика, родители которого жили именно в Отомари и ничего не знали о судьбе сына. Этот офицер, когда узнал о моей командировке на его родину, обратился к комбату и уговорил его, чтобы мне поручили заехать к его родителям с письмом и, если я согласен, пожить сколько надо у родителей в их доме. Я согласился, встретился с этим офицером и взял у него не только письмо для родителей, но и целую пачку писем пленных для передачи их в семьи через родителей офицера. Он горячо меня убеждал, что его родители очень хорошие, добрые люди и мне у них будет хорошо. Когда в Отомари я нашел их дом, то при виде меня родители очень испугались, думали, что это не к добру. А когда вручил письмо сына, то радости не было предела, оба навзрыд плакали, так как думали, что его уже нет в живых, а он живой и невредимый. Со мной обращались они очень радушно, с большим уважением, благодарности не было предела. Кроме отца с матерью в семье жили тетка и брат офицера – подросток. Офицер еще не был женат, но на следующий день прибежала симпатичная японочка и со слезами слушала мой рассказ о войне и службе своего суженого. Поглядеть на меня собралось много родственников и соседей, и все наперебой что-то говорили и говорили, а хозяева не успевали накрывать стол с чаем и закусками. Прожил я в их семье три дня и все это время был окружен заботой и чуть ли не любовью. Время было еще очень трудное, жили они скромно, даже бедно. Видно, что очень нуждались, но вида не подавали. Недавно я с удовольствием прочитал книгу Всеволода Овчинникова «Ветка сакуры» о жизни и быте простых японцев и мне вспомнилась молодость и общение с этими людьми, которых не поворачивается язык назвать врагами, как нам внушали много лет. С интересом я воспринимал все, что видел своими глазами. Испробовал множество японских блюд, не зная порой, из чего они приготовлены, очень близко узнал их быт и обычаи. В комендатуре я встал на учет и объяснил, что остановился в японской семье по такому-то адресу, но дежурный по комендатуре воспринял это очень спокойно и лишь настоятельно потребовал сдать на хранение имевшийся у меня пистолет. Выполнив задание, вернулся в свою часть и рассказал о впечатлениях своим сослуживцам и, конечно, японскому офицеру. Японцы меня с тех пор очень зауважали и при встрече не переставали кланяться. В декабре 1946 года было получено указание - доставить военнопленных в порт Маока для передачи (интернирования) их американским властям. Оставив в городке только охрану, наш состав батальона доставил японцев в порт Маока, где их приняли американцы, погрузили на транспортные суда и увезли в Японию. Прощались японцы с нами очень дружелюбно и долго благодарили за гуманное к ним отношение. Возвратившись в Дербинск, приступили к расформированию батальона и передаче его имущества местной воинской части. У меня на складе оказались большие излишки имущества, так как по недосмотру командования списанное имущество не уничтожалось и не утилизировалось, как это положено, а продолжало находиться в обороте, что и привело к излишкам. Остатки имущества, в том числе много нового постельного белья, обмундирования и обуви и до десятка новых овчинных полушубков, пришлось везти на дивизионные склады и сдавать, к великой радости интендантов. В подобных случаях кладовщики обычно находили способы как-то реализовать излишки и наживать на этом большие деньги. Но я до этого не опустился, хотя и имел возможность сбыть излишки на сторону, когда народ в своем большинстве был раздет и разут. После расформирования батальона офицеры получили назначение на новые должности, а нам, солдатам и сержантам, предложили на выбор для дальнейшей службы различные рода войск, в том числе и авиацию. Я выбрал Военно-воздушные силы, в которых в последствии прослужил больше 20 лет. ВВС В январе 1947 года вместе с другими сослуживцами по 524 ОРБ прибыл я в Военно-воздушные силы (ВВС) в поселок Сокол на Южном Сахалине. При японцах здесь была крупнейшая на острове военно-воздушная база, а после 1945 года базировался штаб 10-й воздушной армии, а также три авиационных полка, полк связи и части авиационно-технического обслуживания. Попал я в 103 ОАТР (отдельную авиационно-техническую роту) сначала командиром отделения, а через месяц командир роты майор Яровой, учитывая мое образование и неплохой почерк, назначил меня писарем роты, а фактически начальником штаба. В мои обязанности входило ежедневное составление приказа по роте, который писался от руки в книге приказов, оформление документов по обеспечению полетов, командировкам и отпускам, выписка проездных документов и т.п. Дело у меня было поставлено неплохо, меня ставили в пример. После соответствующей проверки на меня был оформлен допуск к секретной работе, и в августе 1947 года меня перевели в 321 ОАТБ (отдельный авиационно-технический батальон) старшиной-писарем по секретному делопроизводству, или, как тогда называли – секретчиком. Работа секретчика была очень ответственной, так как в то время много служебных документов было засекречено, и был установлен очень строгий порядок обращения с секретными документами. Строго взыскивалось за малейшее разглашение военной тайны и, не дай Бог что-то потерять, – неизбежно ждал военный трибунал. Жил я со всеми солдатами срочной службы в казарме по установленному распорядку дня. Иногда по воскресеньям получал увольнение, но особо ходить было некуда. В поселке Сокол в своих легких домах жили японцы в ожидании выселения в Японию. Очень часто у них случались пожары, и иногда выгорала целая улица. Для офицеров жилья в гарнизоне было очень мало, и многие из них снимали квартиры в японских домах. Русских женщин в гарнизоне было немного, поэтому некоторые офицеры, да и сержанты с солдатами, активно общались с японскими женщинами, заводили себе любовниц, на что командование смотрело сквозь пальцы. Активно общались с японскими женщинами жены офицеров, которым японки продавали свои украшения и свою национальную одежду. Особенно ценились шелковые кимоно, из которых наши женщины нашили себе модные платья и щеголяли ими в доме офицеров. Японцы занимались коммерцией, и многие открыли в поселке свои фотостудии, парикмахерские, сапожные мастерские. Торговали на улицах вместо семечек жареной соей, которая у солдат пользовалась большой популярностью. Общались с нашими людьми на ломаном русском языке, но все понимали друг друга. На Южном Сахалине по сравнению с Северным была почти субтропическая природа, зимой гораздо теплее, но зато летом часто налетали тайфуны и ураганы, а зимой - обильные снегопады. Хорошо помню тайфун, налетевший с южных морей осенью 1947 года. Целую неделю лили дожди с градом, а ветер был такой, что полностью сносил крыши с домов и даже переворачивал самолеты и автомашины. Было большое наводнение, наделавшее много бед, как военным, так и гражданским, когда затапливало и сносило в реку дома и автомашины. Погибло много японцев, да и среди военных были жертвы. На аэродроме и над аэродромом днем и ночью гудели самолеты, постоянно проводились полеты в две смены. Самолеты в то время были еще поршневые и дозвуковые, и с ними часто случались катастрофы. Батальон наш и еще два таких же были обязаны обслуживать полеты и содержать в постоянной готовности аэродромы, для чего имелось много всевозможной техники, складов и личного состава. Зимой летная полоса и рулежные дорожки должны быть постоянно очищены от снега, а техника иногда с этим не справлялась, и на очистку снега с лопатами выходили все свободные от дежурства солдаты и сержанты гарнизона. В 1949 году у меня появилась подружка по имени Шура, моложе меня на три года. Она работала в штабе воздушной армии машинисткой и имела небольшую комнату. Ходил я к ней в гости в увольнение целый год. Все было хорошо, любили друг друга, но замуж я ее не звал, так как не было у меня ни кола, ни двора, хотя и прослужил уже шесть лет. Будущее было в тумане, да я ничего и не планировал, не в пример многим сослуживцам, у которых были семьи, жилье и они уже строили какие-то планы на будущее. В конце концов, она однажды заявила, что бесконечно так не может продолжаться и надо что-то решать. Кончилась наша любовь и вскоре она вышла замуж Так прошло почти 4 года, а солдаты 1925-1926 годов рождения тянули свою лямку уже по 6-7 лет. Это была уже не служба, а неволя в мирное время, когда мы были фактически рабами в родном государстве. В 1949 году наша авиация стала получать на вооружение реактивные самолеты МИГ-15, что повлекло за собой изменение всей системы аэродромно-технического обеспечения, поэтому и держали в армии сверх всяких мыслимых сроков солдат, прошедших войну. Разгорелась «холодная война», а в Корее – настоящая, горячая война. Корея была разделена на Северную и Южную. Коммунисты Северной Кореи в 1950 году развязали войну с Южной Кореей и начали грандиозное наступление на юг с помощью сотен тысяч так называемых «китайских народных добровольцев». Разумеется, было там и множество наших «советников». В войну на стороне Южной Кореи ввязались американцы со своей мощной авиацией и флотом. В СССР и Китайской Народной Республике (КНР) была уже эйфория по поводу того, что северные корейцы, а вернее «китайские добровольцы» побеждали южных, и уже загнали их на сотни километров от границы, до самого конца Корейского полуострова, и победа ожидалась со дня на день. Однако все закончилось не так, как планировалось в целях «всемирной революции». В одну из ночей американцы высадились на западе полуострова в тылу войск Северной Кореи в районе города Чемульпо, сосредоточив армаду из множества военных кораблей с десантом. В окружении оказалась почти миллионная армия из корейцев и «добровольцев», включая наших «советников». Разгром был полный, о чем наши историки предпочитали помалкивать, да и сейчас это не модная у нас тема. Реактивные истребители ВВС СССР, в том числе и истребители МИГ-15 нашей воздушной армии вылетали по очереди в Корею и дрались с американскими «Сейбрами», сбивали американские «летающие крепости» Б-29. Так что наш гарнизон Сокол фактически был прифронтовой зоной, летчики щеголяли новыми орденами, были и Герои Советского Союза.