В ночь с 13 на 14 июля 1942 г. В селе Кильмезь Кировской области проходило собрание по выборам председателя сельсовета. Была на этом собрании и счетовод колхоза им. Тельмана Наташа Шамаева. Ей, 22-летней девушке, нравилась Елизавета Павловна Микрюкова, - за нее, «сильную женщину», и проголосовала. Собрание, как всегда по тем временам, затянулось, а в 12-ом часу ночи к Наташе подходит секретарь сельсовета и говорит: «Наташа, позвонили из военкомата, надо вручить в твоей деревне пять повесток на фронт. Вот фамилии - заполняй» Наташа заполнила шестую на себя. Секретарь сделала отметки на пяти и спрашивает: «А на себя-то зачем?» - «Без своей не понесу, ответила счетовод. – Что я отвечу матерям? Каждая скажет: свою-то шкуру сберегла, а наших отправила…». Что было дальше, и рассказывает в своих воспоминаниях Наталья Семеновна (теперь уже Бессергенева) – участница битвы за Ленинград, была начальником поста ПВО на Ленинградском фронте. Закончила войну в Польше. Воспоминания нашей героини, скорее всего дневник, но в отличие от общепринятого, написанный по прошествии десятков лет после войны, а каждое слово его, чувствуется, идет от души, от светлого сознания и несет горькую, страшную правду. Это тогда писали: на… фронте без перемен. А на деле – шла война, жестокая, каждый день, каждый час лилась кровь людская. … И вот в 12 часов ночи побежала я домой за 4 километра. Дорога легла по ржаному полю. Ветерок. Рожь волнами переливается, шумит. А у меня сердце щиплет, волнуется: как я сейчас буду отдавать повестки матерям, у которых уже убиты мужья, сыновья или братья? А как я свою старушку-матушку извещу, что ей скажу? Утром по всей деревне – рев, вой и причитания. У меня дома то же – крик, слезы. «На кого ты меня, доченька, оставляешь…». Собирали меня все соседушки. Кто хлеб печет и быстро сушит сухари в дорогу, кто последние яйца варит вкрутую… А мне еще надо было счетоводные дела передать – все как в тумане. Сдала. Прихожу домой – у ворот две лошадки. Как сейчас помню клички жеребцов: Моряк и Громчик. Стол прощальный собран, мешок-котомка с кружкой, ложкой, сухарями и пара лаптей наготове… Формировались в г. Кирове, здесь же последнюю военно-медицинскую комиссию прошли. Тут я, признаюсь, немного струсила и говорю врачам: «У меня в детстве признали порок сердца…» В ответ доктор только рукой махнула: «На фронте врачи хорошие, вылечат». После обеда нас построили и повели на станцию. Здесь под парами стоял длинный-предлинный состав вагонов-телятников, оборудованных двухэтажными нарами. Это было 17-го июля 1942-го года. Через сутки наш состав кировских девушек прибыл на Волховстрой. Это был уже фронт, почти передовая; только мы остановились, как налетела немецкая авиация. Сопровождающий дал команду: «Спасайтесь, кто как может!» И мы выскакивали из вагонов, все одеты кто во что, заметила: мы как цветы на нескошенных лугах. Скрываемся в траве и лезем под вагоны. В затишье нас отвели в лес в болотное место, где до утра кто сидел на пнях, кто – на валежинах. Ноженьки у нас промокли. Утром рано пришли, как теперь говорится, покупатели-офицеры, разделили нас по батальонам, подали нам, наверное, тот же состав, повезли и высадили на станции Ефимовской. Там нас километров за 20 отвели в лес, где в мирное время был лесоучасток Сомино – на самом берегу реки Волхов. Тут же стояли 2-х этажные бараки, у которых еще не было ни окон, ни дверей. Зато, как в вагонах-телятниках были сделаны двухэтажные нары, вместо подушек постланы пихтовые и березовые ветки с муравьями, которые нас заедали ночью. По всему бараку хлюпали носами подруги: что же с нами будет, лили горькие слезы. Это был учебный лагерь противовоздушной обороны, 42-й отдельный батальон ВНОС (воздушное наблюдение и оповещение связи). Началась учеба. На небольшой поляне в лесу приняли присягу, хочешь не хочешь – вручили всем комсомольские билеты. Предупредили каждую: его надо хранить крепче своей головы. И каждая девушка в стойке смирно сказала: «Служу Советскому Союзу! А если я нарушу свою присягу пусть меня карает весь советский народ!» Каждый день ранний подъем, построение на завтрак, обед и ужин, мыть котелки ходили тоже строем на реку Волхов. Лапти мои износились, от утренней росы замерзали мои босые ноги, к тому же у меня еще была малярия, или по-деревенски лихорадка. В те времена ее не считали за болезнь, вся деревня болела семьями. Я же в деревне была малярийно сестрой. Мне привозили из районной больницы таблетки: одни были желтые, другие – зеленые, и их я раздавала больным, лечилась сама. Когда мне соседушки собирали котомку в дорогу, завернули в газету и таблетки, положили в котомку, где были сухари. Газета прорвалась и все мои сухари оказались в этих таблетках. Хотя и очень они были горькие, я их все равно ела с сухарями, запивала водой. На вид я была не особенно интересна, да еще в лаптях. Девочки незнакомые меня, видимо, презирали и плохо со мной разговаривали. Но мен украшали две длинных толстых косы, которые решил обрезать наш строгий старшина Ваганов Василий Константинович. Первую косу отрезал, а вторую никак не может, трясутся руки… Я отослала косы маме на память, если не вернусь домой. Наконец-то нас обмундировали и мы стали все равные по внешности. Я поставила себе цель: к военной учебе относиться серьезно и никому не поддаваться. Так я изучила самолеты по силуэтам лучше всех. Через месяц учебы, помнится, в раннее воскресное утро нас построили по ротам, без завтрака (дали по две горсти в карман сухой фасоли) и опять на станцию Ефимовская за 20 километров. Шли по деревням. Местные женщины, уткнув лица в свои широкие подолы, громко плакали и причитали: «Ой, куда же вас, девушки, погнали, ой, куда ведут…» Поезд доставил нас к месту военной службы. В ту же ночь я пошла первый раз на пост опознавать вражеские и свои самолеты. Только залезла на наблюдательную вышку, как почти надо мной появились два самолета разного типа. Быстро признала: один наш, советский истребитель И-16, второй – немецкий бомбардировщик Юнкерс-88. Они вели бой. Но никто не победил. Наш И-16 вскоре был снят с производства, так как был неуклюжим в воздухе. Потом пошли наши истребители ЛАГИ, МИГИ. Я на память могла назвать и определить по внешнему виду 10 немецких бомбардировщиков и истребителей. Знала также четыре наших бомбардировщика, четыре истребителя, два транспортных. Особенно запомнился штурмовик ИЛ-2, немцы называли его «Черная смерть» Так и протекала у нас, ВНОСовцев, служба: день и ночь на вышке в дождь и мороз, в полной боевой форме (противогаз, подсумок с патронами, на шее бинокль 6-кратный, в руках – винтовка или автомат, у меня был ППШ №101, в одиночной стрельбе был плохой, только очередями, в диск входило 72 патрона. С этим ППШ прошла всю войну, победу встретила с ним). А пострелять больше всего пришлось на территории Польши и Германии, здесь потребовались поливающие огнем оружия. Особенно запомнились бомбежки на Октябрьской железной дороге, станция Чудцы. Здесь начальник поста старшина Мордас каждый вечер звал меня стрелять по самолету, который летал в разведку до Вологды. Стреляли мы трассирующими пулями. И вот летчик, видимо, засек это место, и 6-го января 1943 года в одиннадцать часов вечера прилетели шесть юнкерсов типа 88, как начали сыпать бомбы и строчить сразу по трем станциям – Колли, Чудцы и Иваново. На бреющем полете, с огнями – на этом участке не было ни одной зенитной установки и у нас никакого убежища. Да и постовое помещение оставлять было нельзя. Помню, от страха затошнило до рвоты, а наблюдатель, которая стояла на вышке, Бердникова Шура потеряла сознание и осталась навсегда инвалидом. На этом посту я прослужила девять месяцев, была заместителем начальника поста. За продуктами всегда ездила я, а как везти их. Стою как-то на станции Ефимовской около железнодорожного состава, который идет на передовую. На платформах – оружие для фронта, в вагонах – солдаты для пополнения. Битва шла под Мгой, состав был очень длинный. Тянули его два паровоза. Часовые состава садиться мне не дают, а я жду, когда паровоз даст свисток для отправки, быстро мешки н а тамбур и вперед. Не доезжая до Чудцов, состав делает разгон, на станции он не останавливается, а мне надо! Сначала продукты сбрасываю под откос, а затем – винтовку, а сама (начальник научил) по ходу поезда сильно отталкиваюсь ногами и тоже под откос, кубарем. С наблюдательной вышки все это видят наши солдатушки, бегут – жива ли я, и тащат продукты. Стою как-то на вышке, идет поезд, тоже на передовую, все под ту же Мгу. Солдаты увидели меня, кто чего кричат: «Сестричка, поехали с нами, а то упадешь, разобьешься», а у меня слезы льются, не могу подключиться, потому что кабель многожильный. Потом меня отправили на передовую, на берег Чудского озера. По ту сторону были немцы, а я со стороны Гдова, там стояла моя четвертая рота, жили в конном дворе, наши сделали под казарму, руководил старшина сержант Смирнов Виктор. Наша задача была провести однопроводную линию связи и из чего – трудно подумать: когда немцы отступали, то оборвали провода. И вот мы лазили на каждый столб, выкручивали изоляторы вместе с крючками, распутывали провод, зачищали его концы для контакта, соединяли их. Там, где не было столбов, - заготовляли их в лесу. За мной была закреплена лошадь Сивка, я развозила эти бревна через каждые сто метров. Немцы все время из-за реки стреляли в меня. Однажды апрельской ночью я поехала на передовую, повезла изоляторы и н овую проволоку. Ехала со станции Яма по узкой лесной дороге. Впереди показался сожженный разбомбленный населенный пункт. И тут моя лошадь упала в воронку. Что делать? Стою, но не плачу. И Бог, видимо, меня пожалел: целая рота пехоты двигалась по моим следам на передовую, они и вытащили мою Сивку. Я почему-то нисколько себя не жалела, выполняя боевые задания. Но так сильно пожалела санитарных сестричек, которые шли среди мужчин тоже, возможно, на смерть. Еще было такое. Мы проводили связь в Ленинградской области (Середкинский район поселок Козлово) и опять послали меня в Гдов за продуктами. Это километров сто двадцать. Шла я до Гдова четыре дня и все под дождем. Шинель набухла, вода стекала в сапоги. Подсесть к кому-нибудь попутчиком? Но командировочного у меня не было, а красноармейской книжке не верят и у каждого поста меня задерживают. Последний раз задержали у въезда в Гдов и отправили на машине в штаб километров за 12, проверили, а я уже чуть жива, хочу кушать, но нет ничего, и обратно меня не повезли, я шла пешком по дремучему лесу, и не знаю, куда ведет меня эта дорога и спросить некого. Когда дошла до Гдова, сразу встретили патрули, а город был весь разбитым, и вот я в штабе у командира роты товарища Подсасоного. Он посмотрел на меня и сказал: отдохните три дня, а потом повезете продукты… Через три дня совершенно из другой части пришел трактор с прицепом и человек пять ихних офицеров. Едем по берегу Чуд-озера, раннее прекрасное утро, чистый воздух, на первой же поляне над нами появился Юнкерс-88 и давай поливать нас из пулемета на бреющем полете. Офицеры выпрыгнули и убежали в лес, а мы с девушкой отскочили в сторону реки, легли на землю голова в голову, а самолет покачивает крыльями над нами. Даже разговор в самолете слышно. Но не наша смерть это была! А ведь до самой станции Яма он нас так сопровождал. Дальше у меня опять «ЧП». Еду на лошади, откуда ни возьмись – солдат. Видимо, тоже выполнял боевое задание, не знаю что за нация, только лошадь свою подгонял словами Чу-чу. Доезжаем до перекрестка – стоит столб, на нем х-образно прибиты доски с надписями по-немецки, а не понимаю, не знаю, по которой дороге ехать… Много приходилось попадать под бомбежки и обстрелы. Но страшнее одиночества в пути нет. Это было 6 мая 1944 года.

Награждена медалью "За оборону Ленинграда"