Стихи, песни, миниатюры

ПОДЕЛИТЬСЯ СТРАНИЦЕЙ

Автор: Рютина Светлана Владимировна

Гражданская лирика

ПОЭЗИЯ

Моему деду

гражданская лирика

Андрею Кузьмичу Мартыненко
               и всем погибшим в ВОВ…

А над Германией плыл месяц май.
В России зацветали вишни.
Година страшная ушла за край,
И голосить теперь излишне.

Солдаты рады – всем пора домой.
В снах – милых губ дыханье рядом.
Но ляжет в землю не один седьмой, 
И рваться по углам снарядам.

Победа… И героев звездопад...
Пришла и заслонила боли.
И разберись кто прав, кто виноват.
Война – смертей и жизни поле.

О! Сколько вод умчалось с давних пор,
Живущим Подвиг, Веру славить!
Парит над Русью Девы омофор
До нерва обнажая память…

07.08.15.

На стене у окошка портрет

песня

На стене у окошка портрет,
И в альбоме старинное фото:
Там смеется счастливейший дед
И усы у него Донкихота.

Кудри вьются, гармошка поет;
Молодая жена у порога.
Лес горелый, окоп, пулемет.
И у боли нет давности срока.

Бой затих, и кузнечик снует;
Одиноко ромашка кивает.
Помолись за меня, боль пройдет.
Нас в разлуке любовь согревает.

Он сроднился с землею, пал в твердь.
Далека до него путь-дорога.
Меж страниц – треугольный конверт,
В нем цветок и землицы немного.

Руки помнят лицо, твою прядь.
Губы шепчут любимое имя.
Вместе мы – буду я повторять,
И уже мы не будем другими.

На стене у окошка портрет,
И в альбоме старинное фото.
Счастье там, и войны еще нет,
Отдыхает в окопах пехота.

30.09.2018

Навсегда

миниатюра

Они жили рядом со станцией. По ночам, к линии фронта бесконечным потоком шли эшелоны со снарядам, техникой, солдатами. Стены хаты дрожали как от холода, и металлический звук колес как-то дружил с железной двуспальной кроватью. Хорошо было спать на полу, помазанный заботливой рукой желтой глиной, он был гладким. Впрочем, когда мать, подоив корову, уходила на работу, Лиза перебиралась в кровать и обнимала единственную подушку. Ей тогда казалось, что отец вот-вот разбудит ее, посвистывая «ежиком» в ухо.

     В хате, построенной перед самой войной, в 2-х крошечных комнатках теперь жил Фриц и его денщик. Она с двумя детьми 6 и 3-х лет ютилась в кладовке, отделенной цветной занавеской. Полки выбросили. Широкий топчан служил постелью всем троим. Вместо стола стояла голубая, с облупившейся краской, табуретка.
      В одну из ночей маленькая Лиза проснулась. Она удивленно рассматривала высокого с черной бородой и такими же усами мужика. Мать обрядила его в отцову рубаху и теперь держала в своих руках его теплую жилетку.
– Спасибо, мать,- тихо шевелились губы усача.
– Тсс… Закрывай глазки, это тебе снится, – услышала она тихий ласковый голос и почувствовала на глазах добрую мозолистую руку.
    Соседка Дуська на чем свет стоит ругала за что-то мать. Она сердито поводила спелого цвета вишни глазами и шипела как гусыня, только так тихо, чтобы никто ее не слышал. О чем она голосила, Лиза не могла понять. Только часто повторяющиеся слова: «Дура! У тебя же дети!», – шершаво скребли ее сердечко. Навсегда Лиза запомнила беспомощно-растерянный взгляд матери и ее склоненную голову. Потом часто она снилась ей такая маленькая и одинокая.

    Все время хотелось есть. Лебеды не осталось, кукуруза была на исходе. Кур немцы съели сразу, а корову не тронули, только Дитрих всегда следил за тем, как хозяйка доила корову. И у него было сердце, он разрешал ей брать кружку молока.
    Как-то Фриц пулей вылетел во двор и стал лопотать что-то, поводя пальцами возле рта, он бешено таращил глаза и размахивал пистолетом у ее лица. В это время из-за курятника показался Митя с губной гармошкой в руках. Фриц заорал и метнулся к нему. Мать, опережая его и пряча мальчишку за юбку, просила:
– Дитё он еще! Дитё!
– Карош малчик! Карош! – щерился довольный Фриц, пряча губную гармошку в карман.
   Потом он манил его шоколадом, откусывая большие куски, блаженно щурился. Навсегда Митя запомнил жирную в крапинку с рыжевато-белесыми волосками руку, выталкивающую его грубо взашей.
   
    Анна тащила коричневый чемодан с блестящей черной ручкой вдоль длинной улицы, начинавшейся от рынка вверх, до школы.  Впереди что-то тяжелое бухалось в землю. То слева, то справа можно было время от времени слышать «фью-ить, фью-ить».  «Какая птаха может петь среди такого грохота,» - мелькнула мысль у нее.
– Куда прешь, бисова баба! Ложись! – кто-то нагнал ее сзади и сшиб с ног, повалив на изрытую воронками дорогу. Анна уткнулась лбом в красно-коричневую пыль.
– Тебе что, жить надоело!  – радом с ухом Анны прозвучал сердитый басок. Она повернула голову, и ее взгляд встретился с бешено сузившимися зрачками зеленых круглых глаз.
– Как у Андрюшки, - подумала женщина. – Мне в санбат, в школу!
– Ползи за мной! – солдат потянул чемодан за ручку. – Ты что, камней в него навалила?
   Анна хотела возразить, но боец начал движение, а кричать ему в спину она не решилась. Они вползли в переулок и уселись под рыже-пыльными кустами сирени подле разрушенного наполовину дома.
– Ишь, что удумала. Станичная? Как ты сюда попала?
– У меня муж в больнице.
– На кого детей оставила? – не унимался Бородач. – Никого там нет. Все ушли. – он кивнул головой в сторону школы.
   Послышалось громыхание тяжелой машины на дороге. Солдат выполз на дорогу, и, став во весь рост, стал изо всех сил махать пилоткой. Полуторка притормозила.
– Заберите эту … отсюда, у нее дети…
   Молодой боец спрыгнул, подхватил Анну и легко перекинул за борт, Бородач закинул чемодан. Машина рванула с места, спустя мгновение послышался протяжный свист, и на место, где стоял грузовик, упал тяжелый снаряд, поднимая вверх рыжую пыль и комья земли…
   Серое здание школы, прикрытое старыми акациями, уплывало, а в глазах стоял Андрей в защитного цвета пилотке под цвет его зеленовато-оливковых глаз. Она приезжала к нему по весне, когда он попал в госпиталь. Изжога мучила Андрея часто, а тут видно сильно прихватило. Продав половину своих вещей и оставив только необходимое, она привезла тогда курочку, молоко и масло. Против обыкновения, он ее не ругал, только как-то щемяще-нежно смотрел в голубые глаза.
     Навсегда она запомнила рыжую пыль, воронку от разорвавшегося снаряда, свинцовые облака над далекой стальной полоской моря и такие же далекие  строгие глаза мужа.
     Это был последний грузовик, чудом прорвавшийся через Волчьи ворота.
     Карпухин сидел за столом на голубом, с облупившейся краской табурете, и, не глядя на Анну, отрывисто-тихо произносил слова:
– Желудок у него болел нещадно. Пойду добровольцем, говорил, все одно помирать.
14.04.17